Владимир Сорокин - Нормальная история

Поначалу я представлял тогда эту черняшку в виде брикета черного хлеба, но советская идеология вносила свои суровые коррективы – то, что они совали людям в бесконечных передовицах, было не черным хлебом, а совсем другим продуктом, для нормального человека несъедобным. Выражение “партийный говноед” было тогда в ходу. Сначала написался один рассказ, где молодой коммунист приходит вечером к себе домой и открывает коробку, в которой “корявым кренделем лежало говно”. Жене он объясняет, что это – новая политика партии, СССР окружен врагами, коммунисты должны быть готовыми к любым, самым неожиданным испытаниям, обязаны воспитывать в себе нового человека, которому ничего не страшно и все по плечу. В коробке – партийное задание. За ужином он съедает “партийное задание” с гречневой кашей, запивает сладким чаем, успокаивая жену: “Надя, это не так сложно, как кажется, каждый может, если захочет по-настоящему”. Они смотрят телевизор, ложатся в постель, он овладевает ей, она деликатно старается его не целовать, отворачивается со словами “Сережа, я смертельно спать хочу…”, потом они засыпают. Рассказ я показал Севе Некрасову. Он сказал: “Володя, это памфлет”. И был прав.

Рассказ я уничтожил, к теме подъехал с другой стороны: нулевая степень письма, дистанцированный взгляд, обыденный, давно установившийся ритуал, рутина жизни партийцев, разнообразные бытовые и социальные обстоятельства, но один и тот же процесс. И это сработало. Так родилась “Норма” – два десятка коротких рассказов сурово-протокольного стиля про поедание коричневых брикетиков с “нормой” партийными гражданами СССР. Рабочие, служащие, партфункционеры, художники, пенсионеры, шахматисты ели норму. А сам-то автор? Один раз лизнул, благо родившиеся у нас дочки-близнецы каждый день оставляли высококачественную норму в своих подгузниках. В общем, ничего нового для книги, кроме экзистенциальной “честности перед самим собой”, этот опыт мне не добавил. “Норма” сделала мне тогда имя в андеграунде. “Сорокин?” – “Это тот, который «Норму» написал”. – “А-а-а… да-да”.

В мае 1980-го меня уволили из “Смены”. Поводом для увольнения послужила курьезная история. После окончания института я получил на руки учетную комсомольскую карточку, чтобы встать на учет в другой райком комсомола. Вместо этого я, уже ставший к тому времени убежденным антисоветчиком, разорвал карточку и комсомольский билет и спустил все в унитаз. Оформляясь в “Смене” на работу, я написал в анкете, что не состою в комсомоле. Это вызвало вопросы. “У нас журнал ЦК ВЛКСМ, – сказал мне похожий на холеного кота главный редактор. – Вы должны вступить в комсомол”. – “Не поздновато ли?” – “Это никогда не поздно”. – “Хорошо”, – буркнул я. Мне тогда хотелось поработать в журнале, да и в деньгах моя молодая семья нуждалась. На этом разговоре в кабинете главреда пока все и закончилось. За год никто про меня не вспоминал, а в мае секретарь парткома с лицом переваренного пельменя вдруг вошел в нашу комнату худредов: “Сорокин, ты вступил в комсомол?” – “Нет”. – “Почему?” – “Руки не дошли”, – ответил я, клея макет отвратительным желтым клеем декстрином. – “Вот как? Ты нам целый год морочил голову?! Ну хорошо!” – Он угрожающе вышел. Назавтра главный художник, флегматичный московский армянин, любитель редакционных “опрокидонцев”, сплетен и шахматных баталий, сказал мне с кривоватой усмешкой: “Они тебя увольняют”. Я покинул коллектив и ушел на вольные хлеба.

Признаться, года работы в советском журнале мне вполне хватило: я увидел эту вяло-пропагандистскую, убогую машину изнутри, понял ее суть. Свобода! Теперь ничего не отвлекало от литературных занятий. Я брал заказы в издательствах, делал в месяц одну-две книги, сидя дома, писал прозу, вечерами общался с коллегами. Это было счастье. Стали писаться рассказы в будущий сборник “Первый субботник”. “Стихи и песни” тоже потихоньку пополнялись. Помню, в городе Людиново я купил в газетном киоске тоненькую книжку стихов какого-то капитана-лейтенанта, решившего отлить в ямбах суровые будни военных моряков того времени. Это была бодрая, как плакат, простая, как табуретка, стопроцентная советская поэзия третьего сорта. То что надо!

Газеты “Московская правда” и “Вечерняя Москва”, которые получали мои родители, тоже радовали, часто печатая стихи поэтов такого же уровня. Там было много “лирики” с речками-березками родного Подмосковья, но попадались и бодрые строители БАМа, мужественные полярники, седовласые ветераны-генералы. Все они, как зомби, с ревом ломились в фантастическую, абсурдистскую прозу. Становясь в ней монстрами, они чувствовали себя естественней, чем в убогих бодро-сладковатых стишатах.