Владимир Сорокин - Нормальная история

Монастырский перешел к индивидуальному творчеству, делал объекты, аудио- и видеозаписи. Жизнь в его аскетичной квартире кипела, стены раздвигались, ветры новых веяний свистели в блочных швах. Как индивидуальные творцы стали проявлять себя члены КД И. Макаревич, Е. Елагина, Никита Алексеев, Гога Кизевальтер, Н. Панитков.

По-настоящему развернулся Кабаков, начав писать огромные картины. В семидесятые он в основном делал графические альбомы. Его “Вынос помойного ведра”, “Запись на «Джоконду»”, “На партийной чистке”, “Жук”, “Клей” потрясали подпольные умы. Кабаков потеснил Эрика Булатова, бывшего главным концептуальным живописцем семидесятых. Кто не смог справиться с восьмидесятыми, так это Булатов. Его картины перестроечного времени заметно слабее вещей семидесятых, в “Закате СССР” и “Знаке качества” чувствуется автоматизм старого приема, а попытки работать с западной рекламой просто вызывали чувство жалости.

Ничего, кроме брюзжания на бурно меняющийся Совок и обид на соратников по подполью, не принесли восьмидесятые поэту Всеволоду Некрасову. В моем случае он смертельно обиделся на рассказ “Санькина любовь”, разразившись восьмистраничным гневно-обличительным письмом. Пригову он не смог простить бурного успеха.

Пригов же сиял и рос. Будучи мощным, пластичным и постоянно развивающимся творцом, он перетек от жестких концептуализмов семидесятых в стихию новых, постмодернистских пространств, непрерывно обновляя и обогащая свой арсенал. Пригов всегда удивительным образом шел в ногу со временем, шел широким шагом. Ему это удавалось.

Творил на своих карточках Лев Рубинштейн, храня верность чистому, академическому концептуализму. На его чтениях выделялся концептуальный озон, не разбавленный постмодернистским воздухом. Этот озон вдыхали многие. Но Лев Семеныч уже бронзовел, актуальность потихоньку испарялась из его карточек, и в конце восьмидесятых он, как человек чувствительный и тонкий, просто прекратил процесс, став навсегда живым классиком концептуальной поэзии.

Виктор Ерофеев в начале восьмидесятых написал свои лучшие рассказы: “Жизнь с идиотом”, “Персидская сирень”, “Попугайчик”.

Скандал с альманахом “Метрополь” пришелся на самое начало восьмидесятых.

Лучшие свои вещи тогда же написали Евгений Попов, Анна Альчук, Михаил Сухотин, Володя и Сергей Мироненко, Свен Гундлах, Константин Звездочетов, Татьяна Щербина.

Конец этого десятилетия ознаменовался путешествием концептуалистов на запад.

Достопамятный проект “Исkunstvo”, когда московские художники поехали выставляться в Западный Берлин, незабываем. Просторный, зеленый, непохожий на другие столицы город, огороженный советской бетонной стеной, город со своим лицом, с богатой и грозной историей, с интенсивной культурной жизнью и интересными, неизменно отзывчивыми людьми влюбил в себя с первых дней. Я и теперь считаю Берлин самой приятной для жизни европейской столицей. В Берлине есть то, что немцы называют Lebensraum , – пространство, необходимое для всей полноты жизни.

Вообще, восьмидесятые настолько многообразны, насыщенны, непредсказуемы и полноценны, что трудно охватить их в кратком вспоминательном эссе: они достойны книги. Вероятно, как и шестидесятые, это самые интересные годы в России ХХ века, даже, пожалуй, и поинтересней шестидесятых, ибо тогдашняя оттепель при всей ее многообещающей интенсивности закончилась ничем.

Как всегда, от того или иного времени в памяти остаются фрагменты, словно обрезки старой киноленты в пыльной коробке под кроватью. Вытягивать их из коробки и просматривать – удовольствие несравненное. Мелькает:

Зашарканный паркет редакционной комнаты, качнувшийся у меня под ногами 19 мая 1980 года, когда голос мамы в трубке произнес: “Поздравляю, Володя, у тебя две дочки”.

Пригов в белой рубашке и джинсах, читающий “Осень в стиле поэзии” у себя дома, Булатов, отмахивающийся от табачного дыма, Лён и Величанский, сидящие на полу, и Кабаков, бормочущий как-то скорбно-восторженно: “Замечательно!”

Пишущая машинка с западающей щ, на которой я печатаю “Очередь”, сидя на даче в Загорянке за столом под сиренью.

Квартира Рубинштейна на Маяковке, его трехлетняя дочка, сидящая на горшке и задумчиво произнесшая: “Громкие писи…”

Очередь за кухонными гарнитурами на Ленинском проспекте с записью и перекличками, в которой я, молодой отец, стоял.

Моя жена, кормящая близнецов.