Владимир Сорокин - Нормальная история

Сдается мне, что к нему не заросла бы народная тропа.

Восьмидесятые были тем редким и удивительным мгновением в отечественной истории, когда наш онтологический русский медведь просыпается после долгой зимней спячки, открывает подслеповатые, налитые кровью веков глазки и принимается яростно реветь, чесаться и ворочаться в берлоге. Берлога начинает трястись, осыпаться, в родимой прелой почве вдруг появляются дыры, бреши и зияния со слепящим солнечным светом и высоким небом новых надежд. В эти земляные проломы врывается дурманящий сознание весенний ветер перемен.

Осевое десятилетие страны и мира (который после 1980-х перестал делиться на социалистический Восток и капиталистический Запад) совпало и с моим осевым временем, определив почти все важное в жизни: в мае 1980-го у нас в семье родились дочки-близнецы, в этом же году я стал серьезно заниматься прозой и получил поддержку у двух заметных столпов московского андеграунда Э. Булатова и Вс. Некрасова, и в этом же году меня выгнали с работы из журнала “Смена”, что утвердило меня навсегда в статусе вольного стрелка, не связанного с коллективным трудом; в 1982-м мы с семьей въехали в новую квартиру и зажили наконец самостоятельно; в 1980–1984 годах я познакомился с Д. А. Приговым, А. Монастырским, Н. Алексеевым, Г. Кизевальтером, С. Гундлахом, братьями Мироненко, К. Звездочетовым, А. Жигаловым, Л. Рубинштейном, С. Шаблавиным, Б. Орловым, А. Лебедевым, М. Рошалем, Ю. Альбертом, П. Пепперштейном, И. Пивоваровой, И. Яворским, И. Наховой, И. Макаревичем, Е. Елагиной, Вик. Ерофеевым, А. Величанским, И. Холиным, Г. Сапгиром, М. Сухотиным, Е. Поповым, Т. Щербиной, Б. Юханановым, М. Бергом, В. Кривулиным, А. Бартовым, Н. Байтовым, В. Захаровым, С. Ануфриевым и другими московскими, питерскими и одесскими творцами андеграунда того времени.

В 1985 году в парижском издательстве “Синтаксис” вышла моя первая книга “Очередь”, а через год книга вышла по-французски. В 1984 году я впервые в жизни вошел в литературную группу ЁПС (Ерофеев, Пригов, Сорокин), а в 1985-м – поехал с этой группой на подпольные литгастроли в Питер. В этом же году я впервые столкнулся с гэбухой. В 1988 году впервые пересек красную границу и оказался в Западном Берлине. В этом же году впервые развелся со своей женой, правда, к счастью, ненадолго. В 1989 году в рижском журнале “Родник” впервые в СССР вышли мои рассказы. В 1989 году я впервые создал ряд художественных объектов, которые были выставлены в официальных выставочных залах.

Много, ох много всего случилось в это бурное десятилетие. Оно было безразмерным не только из-за обилия событий, но и по причине смещения всяческих координат – идеологических, социальных, культурных, личностных.

Восьмидесятые – это такая вполне себе сюрреалистическая метаморфоза, когда жестко неподвижное время-пространство вдруг размягчается и начинает тянуться, как резина, и растяжению этому не видно предела вплоть до самого разрыва.

Семидесятые – это состояние. Восьмидесятые – это процесс.

Удивительное, надо признаться, десятилетие, начавшееся смертью одряхлевшего Брежнева, советской оккупацией Афганистана, тошнотворным вползанием в мрачную андроповщину с ее уличными проверками документов, обысками, страхами и вечным призраком подслушивающей тебя гэбухи, затем – невероятная, совершенно нежданная горбачевская “оттепель”, убыстрение времени, взрывы событий и сполохи общественных протуберанцев, свободный рев голосов до надрыва, общественные камлания, пляски вокруг рушащегося с каждым днем совка, а в конце –

съеззззззззззд

на саааааллллллаааааааааааазках

с заледенелой советской горки,

так что ветер рвет уши –

и кубарем в овраг нового, уже постсоветского житья-бытья…

В начале восьмидесятых подпольная московская жизнь кипела: выставки, чтения, акции, перформансы, ксероксы, книги, общения. Журнал “А – Я”, издаваемый Игорем Шелковским в Париже, подтверждал европейское качество нашего круга. Мы там публиковались, а московский представитель журнала Алик Сидоров снабжал нас новыми номерами.

Восьмидесятые начались нашествием новой арт-волны, размывающей жесткие концептуальные структуры семидесятых: возникла группа “Мухомор” со своим “Золотым диском”, появились Захаров – Скерсис. Процесс стал теснить состояние. Монастырский после самочинной православной аскезы впал в шизофренический шуб, оказался в психлечебнице и вышел оттуда уже постмодернистским человеком: в его творчестве проявились шаманизм, глоссолалия, шизофизиологизм, любовь к патологизации бытовых и культурных феноменов. Православная аскеза помогла ему таким странным образом преодолеть семидесятничество. Он стал частенько прилюдно камлать свои новые тексты, приплясывая, вовлекая в процесс окружающих. Это отразилось и на акциях КД: они становились все более экстравертными, фактурными, театральными, внешне красивыми, усложнялись, теряя прежнюю концептуальную аскетическую ясность. Группу покинул Никита Алексеев, затем она постепенно сошла на нет, став историей, сделав свое большое подпольное дело.