Владимир Сорокин - Нормальная история

Соц-арт проник в мою кровь и стал определенным образом настраивать литературную оптику. Я повадился ходить в библиотеку и читать газеты тридцатых годов. Это произвело сильное впечатление – мир тотальной государственной паранойи распахнулся передо мной во всем своем грозном однообразии. В “вегетарианские” брежневские времена газетный стиль сталинской эпохи казался по-настоящему чудовищным. И это страшное ископаемое стало активно ломиться в мои рассказы. “Опиши, опиши меня! – рычало оно. – Смотри, какое я необычное чудище!”

Но оно требовало особого подхода, феноменологического. Забыв про Кафку – Оруэлла – Набокова, я решил создать цикл чисто соц-артовских рассказов, написанных каноническим языком соцреализма, связанных с оживающими цитатами, клише и известными советскими песнями, идиллические сюжеты которых разворачивались у меня в брутальную прозу. У родителей нашлось два сборника поэтов сталинской поры – Исаковского и Долматовского. Так появились коротенькие рассказы “Одинокая гармонь”, “Из вечерней школы”, “Случайный вальс”. Затем мне попалась книжка поэта Недогонова, потом еще какой-то сборник поэтов тех лет. Стал получаться небольшой цикл из коротеньких рассказов. Я показал его Эрику, он одобрил, сказав: “Володя, в этом жанре вы очень свободны”. Я назвал этот цикл “Стихи и песни” и стал его потихоньку пополнять, выуживая из разных источников образцы канонической советской поэзии. “Стихи и песни” вместе с “Заплывом” стали в то время моей первой визитной карточкой. В 1979-м знакомый фотограф Альберт Лехмус сообщил, что редакция журнала “Смена”, где он сотрудничал, срочно ищет художественного редактора. У меня уже была пара-тройка вышедших чужих книг с моим оформлением, я пришел в редакцию к главному художнику, показал их и свою графику. Меня неожиданно приняли. Я стал каждый день ездить на службу в этот журнал, делать его макет. Заодно мне поручили заведовать страницей карикатур без подписей, так как в семидесятые годы в “Литературной газете” на шестнадцатой полосе были опубликованы несколько моих карикатур без подписей – это были вообще мои первые публикации в советской массовой печати. До меня место второго худреда “Смены” занимал выдающийся карикатурист Сергей Тюнин, уволившийся из журнала. Помню, как тогда со своими карикатурами ко мне пришел молодой психиатр Андрей Бильжо, с которым мы познакомились, а позже и подружились.

Днем я работал в “Смене” (журнале ЦК ВЛКСМ!), а по вечерам ходил в мастерские нонконформистов на чтения, домашние выставки и просто поговорить. Это был тот культурный озон, благодаря которому мы, пишущие и рисующие, выживали в те времена. Тогда я побывал на чтениях Пригова, Рубинштейна, Севы Некрасова, Гандлевского, Сопровского, Андрея Сергеева.

Началась зима 1979–1980-го, СССР ввел войска в Афганистан, а в журнале стали вовсю готовиться к грядущей Олимпиаде. “Главное – не облажаться с олимпийским номером!” – слышалось тогда в коридорах редакции. В ту зиму я начал писать повесть “Падёж”, где “суровый стиль” соцреализма переплетался с сюрреализмом. Помнится, я не мог придумать финал и идея с роковым ведром бензина, помеченным корявой надписью “вода”, пришла мне в метро на станции “Новослободская”. Этот бензин выплеснулся на героя повести и вспыхнул в моей голове так ярко, что я пошел на эскалатор, движущийся на меня, и чуть не упал.

“Падёж” встал в обойму моих текстов того времени. Мне нравилось, что тексты получались разнообразные по стилю. После него написался рассказ “Открытие сезона”, про охоту на людей в лесу, которых приманивали магнитофоном с записями Высоцкого. В нем я использовал стиль советских деревенщиков. Друзья и коллеги были им довольны. Этот рассказ подтолкнул к более активной работе с текстами соцреализма. Редакционные будни стимулировали написание “Летучки”, где монологи членов редколлегии постепенно превращаются в заумные тексты.

Потом пришла идея нормы – коричневого брикетика, который получает каждый член партии на партсобрании для поедания дома. Откуда это прикатило? В редакциях того времени идеологические передовицы с поминанием “мудрого” Брежнева, партсъездов и их “судьбоносных” решений именовались “черным хлебом”. Замглавного вызывал начальника отдела и говорил: “Старичок, в этот номер черняшку ты наваляешь”. И тот отправлялся в свою комнату стучать на машинке про “рабочий почин красноярских комсомольцев в свете решений последнего съезда”.