Владимир Сорокин - Нормальная история

Я писал и давал читать тексты в одной папке. Повесть “Падёж” тоже была в ней. Папка потихоньку толстела. Возникла естественная идея: не объединить ли это все под единым названием “Норма”? Но для книги эта папка была все-таки тонковатой. В текстах в общем шла речь о норме советской жизни. И это требовало полифонического разнообразия и соответствующего теме объема материала.

Я отложил “Норму” в сторону, решив не спешить с ней, и занялся сборником рассказов “Первый субботник”. Наступил 1982 год, я начал писать “Очередь” и довольно быстро с ней справился, за месяц напечатав ее на машинке на даче в Загорянке. В 1983-м написал “Тридцатую любовь Марины”. “Норма” лежала и ждала своего часа. Нужно было добавить к “нормальному” хору новые голоса, но пока они не слышались.

Я вернулся к “Норме” только в 1984 году, написав цикл писем дачника-пенсионера, ветерана войны, к некоему столичному родственнику, профессору Мартину Алексеевичу. Письма начинались вполне традиционно, постепенно перерастая в яростную брань, заканчиваясь глоссолалией и бессильным воплем. Материал и энергию этой вещи предоставила советская жизнь, подмосковный дачный быт, семейные скандалы по дележке или перестройке дачи, убогое бытие садовых кооперативов, копошения пенсионеров, строящих из разного мусора свои конуры на жалких участках земли.

Как свидетельствовали разные люди, этот текст во многом затмил первую часть с поеданием коричневых брикетов. Кабаков признался, что, когда читал “письма”, сполз на пол со стула от смеха. Монастырский, которому его немецкая подруга тогда подарила профессиональный магнитофон для аудиозаписей, прочитал вслух и записал “письма”. Запись он стал давать слушать своим гостям. Через “Мартина Алексеевича” мы познакомились с философом Михаилом Рыклиным и его женой Анной Альчук. Вообще, это великолепное исполнение Андрея друзья стали слушать как музыку, в конце все валились от хохота. Легендарная запись размещена у меня на сайте www.srkn.ru.

“Письма к Мартину Алексеевичу” попали в цель – стало общим местом говорить про какого-нибудь параноика: “Это же просто твой Мартин Алексеевич!” Постсоветская Россия по-прежнему богата такими персонажами. Я дописал в “Норму” еще несколько глав, в том числе и стихотворных, используя несколько ранних стихотворений, а также вполне концептуальную главу о жизни “нормального” человека, начинающуюся “нормальными родами” и кончающуюся “нормальной смертью”. Что-то по инерции добавилось в “Стихи и песни”. И книга была завершена. Она пошла по рукам, получила одобрение подполья. Одна знакомая сказала мне тогда, что человека, написавшего этот текст, государство обязано уничтожить. В те времена для писателя это была высшая похвала.

А времена были не очень вегетарианскими: подручные Андропова, зачистив диссидентов, взялись за художников, писателей и поэтов. Начались обыски, угрозы и в нашем круге, троих членов группы “Мухомор” принудительно засунули в армию, Свена Гундлаха – аж на Сахалин. Гэбэшники стали вызывать нонконформистов на “беседы”, угрожали, требовали подписывать “предупреждения”. Я тоже с ними тогда столкнулся. Возможность потерять все написанное на обыске заставляла принимать решения. Все-таки книги пишутся не для того, чтобы лежать в столе или быть изъятыми на обыске.

В конце 1984-го я дал разрешение эмигрантскому издательству “Синтаксис” опубликовать мою “Очередь”, которую переправила в Париж славистка Кэтрин Террье. “Перестройкой” тогда еще не пахло, запах в отечестве стоял довольно тяжелый. Но напечатать книгу молодому писателю хочется во все времена и при любых режимах. Кому не знаком этот зуд первой публикации! Тем более – без купюр и без совковой цензуры. “Очередь” вышла по-русски в Париже весной в 1985 году. Там же, в Париже, вышел и номер “Литературного А – Я”, издаваемого Игорем Шелковским, с моими рассказами из “Первого субботника” и кусочком из “Очереди”. В квартире художницы Ирины Наховой с Монастырским, Кабаковым, Приговым, Бакштейном, Викой Мочаловой, Сабиной Хэнсген и Антоном Носиком мы обмыли “Очередь” и журнал.

В том же году к Андрею Монастырскому приехала в гости западногерманская славистка Элизабет Добрингер. Я дал ей почитать “Норму”. Книга ей очень понравилась: “Ни на что не похожа!” Она захотела ее перевести на немецкий. В те времена я печатал свои тексты в одном экземпляре, мне было лень возиться с копиркой, и я не очень любил размытый шрифт копий. Оригинал должен быть оригиналом, единственным и неповторимым. Я давал читать тексты разным людям, но удивительным образом ничего не пропало, не потерялось. Ксероксы тогда были только в госучреждениях, доступ к ним жестко контролировался. Элизабет сделала копию “Нормы” в посольстве ФРГ и послала через диппочту на свой адрес в Германию. Так моя вторая после “Очереди” книга оказалась на Западе. Вернувшись в Мюнхен, Элизабет пошла с книгой в тамошнее издательство “Карл Ханзер” и предложила им ее.