Юрий Тешкин - Полковник

Так что дело не в звонках, пожалуй. Тихо у него в субботу. А в ванночке с фиксажем скопилось уже много фотографий, он их пинцетом перекладывает в таз с водопроводной водой. У него хороший глянцеватель, сегодня же и отглянцует, а завтра с утра резаком обрежет и будет вставлять в свободные листы альбома. Это задача — надо ведь как-то подобрать соответствующее настроение для каждой страницы. Это раньше было легко — по две фотографии на страницу получалось. Не больше. Но с каждым годом он размер уменьшал. Сейчас он их делает совсем маленькими, штук по пятнадцать, по двадцать теперь на листе помещается.

По воскресеньям полковник стирает мелкие вещи, приводит в порядок бумаги, а вечером обычно, если только не две серии, идет в кино в соседний клуб. В понедельник, делая на балконе дыхательную гимнастику, видит отъезжающих по утрам в служебном автобусе военных, живущих по соседству в военном городке. Многие из которых, не воевав, уже постарели. Полковнику просто любопытно: что же это все-таки такое — очкастое, портфельное, огрузшее, наливающееся краской, когда пропихивается через узкие двери автобуса? Без войны — какое же это воинство?! Дать же им понятие, что это такое, — затея бесполезная. Фильмы, спектакли, обелиски, учения даже — все это близко, да не то. Все это важно, но опять же — лишь для тех, кто и без этого знает, что оно такое — война. До истекания кровью, до вечной славы, до… Сегодня же дышалось на балконе легко, и от знакомой невеселой картины с посадкой воинства в автобус родился легкий афоризм: «Есть война — ее нечего объяснять, нет — никому ты ничего не объяснишь!» Сегодня удивительно легко дышалось. Вдох: «Пока я есть», — выдох: «Смерти нет», — вдох: «А смерть есть», — выдох: «Меня уже нет», — вдох… выдох… Все это было весьма кстати, с афоризмом-то. Полковнику уже казалось, что он сам его придумал. Хорошо! А то в последнее время томило ощущение безвкусности от окружающей жизни. До того уж томило, что несколько раз подряд снилось детство: парное молоко, истекающие жиром куски селедки, за которой ходили шесть километров в Пушкино, шесть копеек за фунт. Пока, бывало, донесешь, все хвосты пообгрызешь…

Как космонавты, поднимаясь в другие сферы, теряют чувство вкуса, так нечто подобное и у него. Чересчур перенасыщенной казалась ему новая сфера, в которой он сейчас живет. Ноосфера по-современному. Словно она так перенасыщена, эта ноосфера, что совсем не осталось в ней места для самого главного качества. Вот только словами этого качества не определишь. Пожалуй, было что-то близкое в афоризме, что придумал. Да, неплохой афоризм получился! Спускаясь по лестнице упругим шагом, полковник насвистывал, получалось: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» Дворник от клумбы поднял в приветствии лопату.

— Шолом алейхем, — кивнул ему полковник.

— Ась?

— Да это я так, — немного смутился полковник, — ну, приветствие есть такое… на другом языке.

— Шолом алейхем, алейхем шолом, — насвистывал полковник. Утро было солнечное, росистое. — Талант, как деньги, — насвистывал полковник, — если есть талант, значит есть, а если нету, то — увы! Трава зеленая, небо голубое, солнце греет еще, а хлеб обдирный, если не поспешить, — взглянул на часы, — можно прозевать. — Прозевать полковнику не хотелось, пришлось идти бы на третью линию.

Но такое утро, настроение такое — редкость. Чаще давит ноосфера, сердце осечку дает, как зеленый новобранец, легкие с воздухом не справляются. Ну ее, эту ноосферу, лучше б с ней не соприкасаться, уйти в себя, в свою фотолабораторию, закрыться от всех, тихим стать, просветленным, а главное, повторять: «Трава зеленая, солнце греет, небо голубое…» Ну вас всех к шуту, живите как хотите, лайте по-собачьи, добро оберегая, гонореей болейте, рожайте в тринадцать лет, уроды, растите Галочку-красавицу!

А может, не чувствуешь ты, полковник, движения? Сомневается порой, в лица вглядываясь с пристальностью, многих доводящей до испуга. «Да чувствую, — отвечал сам себе, — вместо чистоты, свежести и естественности — заменитель меда «Пчелиная радость», синтетическая черная икра, сухо рассыпающаяся, как бисер…» Движение казалось похожим на скачку потерявших управление лошадей с крутой горы к обрыву. То ровным движение казалось, полным смысла, дородства, когда вглядывался в сотни и тысячи спокойных лиц, идущих по своим делам, читающих газеты, жующих. Даже праведным оно порой казалось, когда видел радость самую настоящую в тысячах юных лиц, чудился восход, к которому ведет движение. И сомнения ниспадали в душу полковника. «А что ж, — размышлял, — для тех, кто не знал настоящего меда, и «Пчелиная радость» благодать, поди! Но я-то, я-то знаю кое-что про настоящий мед. Что ж, вы — это вы, а я — это я. К полднику, скажем, мне обязательно нужны свежие сырки». И, купив буханку обдирного хлеба, он переходит через площадь, чтобы взять в молочном киоске сырки. Хлебо-молочные продукты полковник покупает ежедневно, все остальное — раз в неделю, у него есть сумка-коляска.