Юрий Тешкин - Полковник

— Нет… отчего ж, наоборот… интересно…

В среду у полковника большая прогулка. Большая — раз в неделю, в отличие от малых, ежедневных. Уже с вечера, зная заключение врачей о состоянии здоровья за прошедшую неделю, полковник разворачивает план города и намечает маршрут. Собирает в рюкзак термос с чаем, бутерброды, фотоаппарат, плащ. И утром, сразу после завтрака, и выходит. Чаще всего он идет через парк имени Шевченко, а там, в зависимости от маршрута, — вверх или вниз по течению реки, так чтобы, сделав круг километров в десять — пятнадцать, вернуться к обеду. Пройдя до конца парк (а это три с половиной километра), он обычно отдыхает на скамейке. Недалеко от скамейки под навесом в любое время года стучат доминошники-пенсионеры. Крик, шум, хохот: «Дуплись!.. Рыба!.. Козлы!» И сами все такие ядреные, под стать костяшкам, что держат по-рачьи растопыренной пятерней.

В последний день месяца полковник пишет письмо Наде — бывшей жене. В письмах он обычно интересуется Надиной работой в должности заведующей детским садом в небольшом подмосковном поселке, интересуется ее общественной работой, спрашивает про отметки в школе у Раи, передает большой привет бабе Вере и, наконец, сообщает о состоянии собственного здоровья:

«Очень коротко о себе: несколько дней назад (в начале марта с. г.) закончились мои хождения по всяким процедурам (в военном госпитале). Начались они, как я тебе сообщал в свое время, еще в сентябре прошлого года. Осточертела госпитальная обстановка. Настоял — ушел, согласившись ходить через день. Результат — пока дальнейшего ухудшения не допустили. И это хорошо. В моем букете всяких болячек выпячивается склероз сосудов головного мозга и почки. Ограничили чтение, вернее, запретили. Ты знаешь, последние годы наделали мне всяческих ограничений, без которых было и шагу не сделать. Сейчас же, за исключением чтения, другая крайность — все возможно. Хотя лучше не стало. Я уж шутя говорю врачам, что я могу истолковать это как бессмысленность для меня всяких назначений и ограничений, мол, уж ничего не поможет. Отшучиваются, и по-умному, мол, в лечении не прямой путь, а много вариаций. Сейчас даже говорят — попробуйте поехать в санаторий (а то все предыдущие годы запрещали как бессмысленное).

Несмотря ни на что, психологически я пока не больной, а заболевший, которого подлечивают, и заболевание должны вылечить. Иначе, не веря в успех лечения, зачем же заниматься? Во всяком случае, чувствую себя недеморализованным и все возможное и нужное, в пределах целесообразности и разумного, делаю. Пожалуй, на этот раз (а письмо мое растянулось) буду кончать.

Рае я написал отдельно открытку, в которой поздравил ее с хорошим окончанием третьей четверти (о чем ты писала мне в предыдущем письме)».

Закончив письмо, он идет в кладовку. Кладовка оказалась вполне подходящей не только для фотолаборатории, но даже нашлось место и для хранения фотоальбомов, а их накопилось уже больше десяти. В субботу он закрывается сразу после полдника и до самого ужина сидит с красным фонарем. Покачивая ванночку с проявителем, ждет появления на бумаге как будто бы сначала каких-то грязнот, потемнений, контуров, затем, всегда внезапно, слабых, но уже вполне различимых видов: тенистой аллеи, реки изгиба с парусом вдали, беседки под дождем. Под его покачивание в перекатывающейся жидкости крепнет изображение, набирает силу, объем, движение. А вокруг тишина. Нина Андреевна — у своих в соцгородке. Укрепляет пошатнувшуюся за неделю семью сына. Как ушел полковник из академии в отставку, звонки все реже стали. Уже ученики его учеников, как молодые соколы, разлетаются во все концы. А старые друзья, как и полковник, в одиночку борются с болезнями, со старостью. Редко, редко теперь кто позвонит: «А помнишь, полковник…»

И вспомнят что-нибудь. Как из окружения выходили под Вязьмой. Или атаку немецких танков под Подольском. Или еще что-нибудь…

Словно сверкающий гвоздь, шевельнет в нем прошлое редкий звонок друга. Крепко ли вбит этот гвоздь, не потускнел ли, не поржавел? Все так же ли гусеницы гремят, мнут пшеничное поле под Подольском, все тот же ли холодок под сердцем пред танковой лавиной… И эта метафизика теперь исчезнет разве что с самим полковником.

Останется в чистом поле под Подольском обелиск с надписью:

«Товарищ, поклонись этим полям — здесь смертью храбрых пали: командир отряда Герой Советского Союза Приходько М. А., политрук Голованов С. И. и 194 бойца их отряда».