Юрий Тешкин - Полковник

— А что ж дорого-оой, смотри-ка, смотри-ка, кровь совсем не плохая, нет-нет, а? Черт возьми!

Поцокивали вокруг согласные звуки, вкусно проглатывались паузы, заполнялись влажным сверканием, когда подмигивал майор. Кукольная темно-розовая ручка выписывала иероглифы, топорщился на ней крахмальный халат, крупные зубы заядлого курильщика похожи на ядреные желуди. Но главное — истекающая уверенность от человека этого, сидящего напротив и говорящего так внушительно, главное — живой дух, утробность мягко колышущегося через белый халат животика; одним словом, неистребимый дух плоти. Все это обступает, внушает… И речи, и жесты… Да просто расслабленное созерцание этого полного розово-белоснежного, что почти расплывается сейчас перед улыбающимся полковником, округло, мягко, клубяще так подстилает, амортизирует ежедневное резкое прикосновение к бытию. И наконец вошло, заполнило, тепло разлилось, отпустило нервный спазм, которым обычно кончается день посещения госпиталя. Хорошо теперь сидеть, слушать — и не слышать, глядеть во все глаза — и ничего не видеть. Очень нужны такие люди, пусть не все сбудется из их убеждений — все равно хорошо! Дышалось полковнику все покойнее, все легче, потеплела кожа, отлила тяжесть, и уж забрезжила такая синь, такая рань, что… заморгал наш полковник ничего не видящими глазами.

— Павел Константинович! А Павел Константинович! Дорогой, да вы слышите ли меня?

— Да-да, извините, пожалуйста, Степан Афанасьевич.

— Так вот, я и говорю, поезжайте и не раздумывайте — санаторий отличный, климат самый умеренный, сезон для вас подходящий, так что с богом, с богом, дорогуша!

Выйдя через служебный вход за ограду госпиталя, полковник оказался у девятиэтажного хирургического корпуса больничного городка, но уже для лиц гражданских. За хирургическим корпусом краснело здание операционной, дальше по обе стороны главной аллеи шли терапевтические, онкологические и прочие корпуса. Поодаль и несколько поперек общему вытянутому вдоль аллеи расположению стояло несколько ярко-желтых корпусов, назначения которых полковник не знал, ибо путь его шел обычно по главной аллее, к выходу на площадь и далее — к метро.

А больничный городок занимал целый квартал, тут были свои улицы, площади, газоны, цветники, киоски, водонапорная башня и своя помойка с жирными кошками была, метрах в двухстах от главной аллеи, за невысоким без вывески зданием. То и дело проезжали машины с красным крестом, проносили быстрые носилки с завернутым в простыню человеком. И люди, если изредка — парами, теснее прижимались тогда один к другому, а те, поодиночке, перевязанные, на костылях, в колясках, в окнах, на лавочках, непроизвольно провожали взглядом носилки, пока те не скрывались в больничном чреве, потом люди обязательно поднимали глаза на небо. Отчего небо над больничным городком было другим, особенно по ночам.

Полковник шел по главной аллее, обсаженной липами и каштанами. Вокруг цветника на деревянных ножках стояли щиты с газетами, он подошел к какой-то. «Как же так, — он думал, — лет десять запрещали всякие санатории, теперь почти насильно выгоняют, значит, что ж?..» Середина левой колонки какой-то газеты оказалась как раз перед глазами: «…изменение придвинувшегося голосования в созвучии ведет к окраске в календарную пятницу…» Полковник сделал движение головой, словно уводя ее от льющейся сверху жидкости, «…но атрибут исключения малости, — читал он русскими буквами написанное, — всегда довлеет во вдохновении высокой тональности, а поэтому решительно приходится содействовать в распределении всех начал по кругу…» Ему казалось — одно из двух: или он сейчас грохнется наземь, или газета убежит на деревянных своих ножках. Стиснув зубы, он взялся покрепче за щит, дочитал: «…извинением в качестве данности, с оговоркой, естественно, признается некоторое расположение к приводимости, ибо нельзя извлечь двоякость, не будучи уточненным до предела в проекции своеволия, — вот мой закон, позволяющий, несмотря на напряжение и ритм эпохи, в любой ситуации сохранить и ясный ум, и душевное равновесие, и даже, если хотите, физическое здоровье».

Собираясь улыбнуться, оглянулся полковник растерянно, затем неповоротливым взглядом окинул, изменив масштаб зрения, целиком страничку глуповатого воскресного юмора молодежной газетки и отошел, согбенный больше обычного, шаркающий ботинками по асфальту. Он свернул с главной аллеи туда, где в стороне, возле глухой стены, среди одичавших яблонь была затерянная и потому всегда свободная скамейка. Отдохнуть.