Юрий Тешкин - Полковник

— Давайте я схожу за Ларисой, — сказал полковник. — Заодно и прогуляюсь перед сном.

— Только, Павел Константинович, когда повезете на саночках, одеялом закутайте — снег пошел вроде к вечеру…

Сизое стремительное небо несется над соснами. Взбудораженное, вздыбленное, клочкастое. Топорщится все, все в дырах да заплатах, не небо — цыганское одеяло. Внезапно откуда-то снизу, из молодняка, рванул свежий ветер, пробил густую хвойную дремь, приподнял ветви — посветлело над головой.

Везет полковник на санках девочку Лариску. Ей четыре года. В руках у нее суперобложка с книги о художнике Ван Гоге — дал полковник подержать. Возле речки, где они остановились, чтобы посмотреть на воду, спросила Лариска полковника:

— Тебе какой сон больше всего нравится? Посмотри.

— Почему же сон, Лариса? Это ведь картинки. Вот эта называется «Кафе». Эта — «Ночь».

— Нет. Это все сны. Какой тебе сон больше нравится?

Полковнику приятно поправить Лариске шарф, проверить, не потеряла ли она калошу, приятно слушать, как называет она снами картины Ван Гога… Снег быстро и косо летит.

К весне полковник все же собрался в санаторий, решив, что хуже, в конце концов, не будет. Оттуда писал бывшей жене Наде:

«…И я в какой-то мере для меня неожиданно с 15.04 оказался в военном санатории в сорока пяти километрах западнее Москвы. Первое: врачи, поглядев по диагнозам, записанным в моей медицинской книжке (в армии она заводится на каждого офицера и является как бы паспортом о происходящем с его здоровьем) за последние десять лет, решили меня просто не принимать, а отправить обратно как такого, которому санаторного лечения уже дать нельзя, а потому и само нахождение в санатории неоправданно. За такой «заботой» суть второй основной пружины, двигавшей устремление этих врачей, — боязнь, если помрет в санатории, неприятностей не оберешься. Второе: ничего со мной сделать не смогли, и я остался. Но мое лечение свели ко сну, хождению в санаторную столовую и прогулкам под наблюдением человека, ведавшего лечебной физкультурой. Если к этому добавить явку к лечащему врачу через день, его допросы, через которые для меня (или мне уж так казалось) проскальзывала тревога — принесу ли я ему крупные неприятности или нет? — довершали весь мой лечебный процесс и мое отношение к нему. И несмотря на немалую выдержку и навыки держать себя в руках, не позволять распускаться своей воле, а через нее и настроению, нет-нет да и настраивался на какой-то отрезок времени негативно, сопровождая это самооправданием о том, что и я человек и как человеку все человеческое мне присуще, а в том числе и настроения.

Но я этого не говорю тебе сейчас, потому что, если это понимать как плыть по волнам, приливным и отливным, своих настроений — не будет многого того, без чего в моем положении было бы еще труднее, а я ведь сам себе не враг и, на удивление врачам, держусь, и думаю, еще удастся немало продержаться.

Ну, я, кажется, сбился если и не на хвастовство, своеобразное конечно, то на рассуждения, похожие на что-то в этом роде. Ты уж извини меня за это. После окончания курса лечения буду проездом через Москву, думаю заглянуть к вам».

Полковник двигался полутемным коридором, расставив руки. Запах лука, пеленок, кошек, сырых углов уплотнял полумрак перед ним. Полковник с трудом преодолевал его. Руки его дотрагивались до висячих тазов, умывальников, ноги спотыкались о ящики, ведра, коробки, лыжи, детские коляски. Совсем рядом за стеной шлепали звонко карты, раздавался смех, ребенок плакал где-то, женский голос уговаривал ласково ребенка. Кто-то зубрил: «Гут, бессер, ам бесстен!» А полковник все плыл да плыл в плотном полумраке на свет, пробившийся в конце коридора. Избыток силовых линий, идущих из комнат слева-справа, которых слегка касался пальцами полковник, где-то к середине пути уже проник в него. Сгусток жизни, клубок ее был до того запутанно переплетен и неправдоподобно неуязвим, что сам барак мог сколько угодно гнить, оседать, разваливаться, — это ничего не значило: гут, бессер, ам бесстен! Громыхнула дверь с другого конца, задребезжало стекло, пахнуло свежей геранью, где-то ругались на втором этаже, смеялись на первом. Последние шаги полковник торопливо прошел, почти добежал, и постучал, и в нетерпении толкнул дверь, которой скрип тоскливый откликнулся и в нем. «Лет десять не был, ужас!» И так вперед рванулся, что боднул низкую притолоку.