Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Ты ему многое прощаешь, многое прощаешь, сказал он. — И не забывай о своих кулаках.

За этим полезным советом последовало краткое безапелляционное заявление, сопровождавшееся кивками.

— Превосходно, — сказал Билл. — Великолепно. Потрясающе.

Всё это время раскрасневшийся Аластер сидел, запрокинув голову, а Билл вытирал ему лицо губкой, бесцеремонно обходясь с нежными правильными чертами и ласково проводя мокрой рукой по плечам мальчишки и по коротким золотым волосам на его затылке. Аластер лишь молча кивал в ответ, уставившись на Билла как завороженный и глубоко дыша носом. Когда прозвучал гонг, Бил снова сунул парню в рот капу, надув и растянув розовые губы в свирепую ухмылку. Потом рефери попятился к канатам, и бой возобновился.

В начале второго раунда ничего интересного не произошло. Я решил, что парень из Сент-Олбанса не лишен привлекательности, даже несмотря на глуповатое выражение лица и настороженный взгляд — к тому же ему удалось застать Аластера врасплох и нанести пару хороших ударов по корпусу, а в боях такого уровня подобные удары — редкое явление. Потом Аластер провел быстрый жестокий удар, и мы услышали не только приглушенный шлепок перчаткой по лицу чернокожего, но и еще менее громкий звук, странный, неприятный — тот, с которым смещаются слабые детские кости и хрящи. Когда мальчишка падал навзничь, Аластер, коего никто не успел остановить, расправился с ним вторым точным ударом. Рассекая рукой воздух между ними, рефери удержал Аластера, жестом отправил его в угол, а потом догнал и схватил за левую перчатку. На ее белой поверхности виднелось размазавшееся от второго удара яркое пятнышко крови.

Билл, вздохнув с облегчением, повернулся ко мне.

— Парень победил, — сказал он. — Теперь им придется остановить бой. Да, он победил.

Возгласы в зале немного поутихли, в чем, несомненно, выразилось сочувствие по отношению к боксеру, потерпевшему поражение, а Аластер, и сам выглядевший несколько оглушенным, даже обескураженным собственной победой, бегал трусцой по рингу и за неимением противника наносил удары по воздуху, делая вид, что ему всё нипочем, что он рвется в бой. После короткой дискуссии между рефери и серьезными, придирчивыми членами судейской коллегии (ведь всё это было смыслом их жизни) объявили о единогласно принятом решении. Тут Аластер успокоился, с невинной нежностью обнял и погладил своего противника и провел оживленный раунд благодарностей и рукопожатий. Меня глубоко тронуло столь благопристойное поведение.

Билл, конечно, ушел вместе со своим чемпионом, да и я, посмотрев начало следующего боя, который складывался не столь удачно для Лаймхауса, спросил себя, какого черта сижу, улизнул в проход между рядами и вышел в синюю двустворчатую дверь. Справа, из-за другой двери, послышался знакомый шум душевой, и я почувствовал привычное неодолимое желание посмотреть, что там происходит.

Обстановка там была настолько целомудренная, что мое присутствие ни у кого не вызвало подозрений — как и присутствие Билла, который, отказавшись от привилегий, положенных взрослым людям, искренне стремился сделаться неотъемлемой частью узкого мирка этих мужественных подростков. К тому же там преобладал дух порядочности, честного соперничества, и все суетились, как в гримерке кордебалета. Душевой и раздевалкой пользовались обе команды, и Аластер с противником сидели рядышком на скамейке: Аластер терпеливо, по-солдатски заботливо снимал бинты с перевязанных рук чернокожего парня, а сняв, протянул ему свои забинтованные руки, по-дружески положив их на его гладкое, безволосое бедро. Вид у чернокожего был весьма удрученный, на уже распухшей скуле красовался пластырь.

— На вашем месте я бы принял душ, ребята, — тоном опытного профессионала посоветовал Билл.

Наблюдая за тем, как ребята раздеваются, я — а может, и Билл тоже, причем постоянно, — испытывал не только нездоровое любопытство, но и нестерпимую боль оттого, что оказался изгоем, никоим образом не принадлежащим к их кругу. Душ они принимали кое-как, и вскоре Аластер вновь подошел к нам, вытираясь полотенцем с непринужденностью, удивительной для шестнадцатилетнего парня. Причину такой раскованности я понял чуть позже, когда, запихнув свой закрытый длинной крайней плотью конец в дешевые красные трусы, натянув серую фуфайку и мешковатые, выцветшие пятнами джинсы, которые выглядели так, точно на них подрочила целая компания малолеток, он сказал Биллу: