Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Бросив работу в редакции «Кьюбитта», я страшно обрадовался тому, что перестал быть чем-то средним между профессором и посыльным — человеком, чье присутствие там объяснялось не только его интересом к архитектуре, но и его репутацией. В то же время мне было немного грустно без привычного редакционного разгильдяйства, без болтовни за первой чашкой отвратного кофе — без необходимости объяснять, где именно я взял сведения об очередном архитекторе и что он, собственно, собой представляет. В такого рода узком мирке человек становится большим оригиналом и помимо собственной воли неизбежно остается таковым на всю жизнь. Не обошлось, впрочем, и без воздействия самого предмета исследования — ордеров, куполов и портиков, прямых линий и кривых, — значившего для меня больше, чем для некоторых других.

На следующий день я удрал от Артура и прогулялся по Гайд-Парку — наверно, меня немного успокаивали манящие прямые линии его аллей. С детских лет, с тех времен, когда я гостил в Мардене, дедовом поместье, мне запомнились ежедневные прогулки по длинной буковой аллее, которая, нигде не сворачивая, тянулась на много миль по холмистой местности и кончалась у ограды, проходившей по дну канавы, высоко в чистом поле. По левую сторону зимой можно было различить вдали курятники и уборные во дворах деревни, бывшей когда-то частью поместья. Потом мы с сестрой поворачивали назад и возвращались домой — дети, избалованные бабушкой и дедушкой, высокомерно считавшие себя истинными аристократами. Лишь много лет спустя я понял, сколь неоправданным и напускным был весь этот аристократизм: взять хотя бы дом, купленный задешево, причем совсем недавно, сразу после войны, полуразрушенный в результате того, что сначала в нем располагалась офицерская учебка, а потом ее сменил военный госпиталь.

Был один из тех апрельских дней, тихих и хмурых, когда кажется, будто в воздухе носятся блестящие идеи, и пока я бродил по парку, переходя от одной перспективы к другой, мне пришло в голову, что дело попросту в хандре, которая продлится лишь до той поры, как впереди забрезжит нечто новое — быть может, всего-навсего лето и неизбежность теплых дней, жизни исключительно на свежем воздухе, пьянства под открытым небом. На деревьях распускались почки, и развитию этой странной, вывернутой наизнанку логики способствовал сам парк: как раз в это время в нем становится очень многолюдно, и своей густой тенистой листвой он отгораживается от внешнего мира зданий и уличного движения. Но при этом я смутно сознавал и угрозу некоего осмысления жизни, предчувствовал какие-то, возможно, заслуженные, неприятности.

Я родился под знаком Близнецов и, хотя и не верил в подобные вещи, был типичным сыном изменчивого начала лета, разрывавшимся между двумя внешними проявлениями своего «я»: одним стал гедонист, а другим — в ту пору немного отошедшим в тень — чуть ли не ученый муж, придерживающийся почти пуританских воззрений. Существовали и более сложные дихотомии, несхожие истории: одна — «сведения обо мне», о беготне по дискотекам, пабам и загородным домам в поисках сексуального партнера, о запланированной, строго целенаправленной повторяемости длительных периодов беззаботного досуга; другая — «романтическая повесть обо мне», которая посредством некоего защитного сияния преображала всю эту мышиную возню, да так, словно я и вправду с раннего детства был заговорен от гибели и потому стал человеком светским и в то же время неподвластным светскому обществу, как описанный Вордсвортом персонаж рождественского представления с надписью «Невидимка» на груди.

Иной раз моим вторым «я» становился старый друг Джеймс — он принимался отчитывать меня, пытаясь убедить, что я способен на большее. Упреки в свой адрес я всегда принимал близко к сердцу, и когда Джеймс настоятельно советовал мне найти работу, а то и постоянного партнера, его мудрые слова бывали так созвучны моим сокровенным мыслям, что казалось, будто это я укоряю сам себя. Именно от него, от человека, которого любил больше всех на свете, я чаще всего узнавал сведения о себе. В своем дневнике он недавно даже назвал меня «беспечным» — а хотел назвать безжалостным, ибо знал, что я отделался от увлекшегося мной юнца, который меня безумно раздражал. Но с другой стороны, он вбил себе в голову такую идею: может, Уилл вообще никого не любит? может, Уилл и вправду никогда ни о чем не задумывается? — и так далее, и тому подобное. «Нет, задумываюсь, черт подери!» — пробурчал я, хотя Джеймса при этом не было, и меня никто не слышал. И тут же он поставил неприятный предварительный диагноз: «Уилл становится всё более жестоким, всё более сентиментальным».