Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Сдуру, конечно. Но ведь из-за Пушкина…

А если бы Рассадин с Непомнящим жили в Петербурге, а не в Москве, они имели бы все шансы сравняться по числу полуссор — до полных всё-таки не доходило — и с самим Фомичёвым…

У самых дружественно настроенных пушкинистов, и даже у настоящих друзей время от времени возникают самопроизвольные вспышки. Все они прекрасно понимают, что фраза «у каждого свой Пушкин» — чушь. «Свой» — только у избранных, а «избранных» — мало. «Нас мало — избранных», — говорит пушкинский Моцарт. Видимо, «избранные» ревнуют друг друга то — к «Онегину», то — к «Годунову», то — к «Русалке», то — к «Моцарту и Сальери»… А то и ко всему Полному Собранию Сочинений Александра Сергеевича… К нему самому.

— История нас рассудит! — воскликнул однажды распалённый Фомичёв, адресуясь к «русалковеду» Рецептеру. Хорошо, что суда истории не ждали, и занялись армянским коньяком, в те поры ещё настоящим...

Именно в общих застольях господа пушкинисты рождают такие перлы для любезной науки, такие сжатые и блистательные реплики, летучие и неожиданные сближения, высокие и смелые мысли, какие не часто встретишь в опубликованных ими же монографиях, не говоря уже о коллективных сборниках и периодических временниках. Если бы посиделки пушкинистов с питием и закуской шли под магнитофонную запись и были бы изданы Российской академией наук, или меценатом, например, принцем Уэльским, или дорогой графиней Клотильдой фон Ринтелен, наука о Пушкине обогатилась бы новым жанром…

Обмывали как-то в Новосибирске только что выпущенную (кстати, Пушкинским центром в СПб.) долгожданную книгу Юрия Николаевича Чумакова о поэтике Пушкина, в которой, кроме прочего, была изложена концепция «открытого отравления» (Сальери бросает яд в бокал Моцарта у него на глазах и безо всякой утайки). В тот вечер, воздавая должное автору, споря с ним и рассуждая о других пушкинских материях, участвующие почему-то часто пересаживались с места на место, очевидно, пытаясь заполнить собой сегодняшние застольные вакансии. Событие воодушевило чувствительного автора, и он написал стихи, посвятив их Юрию Николаевичу. В стихах были упомянуты пушкинисты не только присутствующие, но и оставшиеся в Москве и Санкт-Петербурге.

«Пересесть, поменяться местами / по теченью высоких речей... / Господа пушкинисты, я с вами, / хоть не ваш и, пожалуй, ничей. / То, что нам задавала наука, / мы усвоили каждый как мог, / и токуем о празднике звука, / глядя в рюмочку и в потолок. / До конца мы сойдёмся едва ли, / именинник и автор суров: / в чём ошибся Непомнящий Валя, / то поправит Сергей Бочаров... / Жаль, что нет на пиру Фомичёва, / и Рассадин сейчас вдалеке, / но сияет хрустальное слово, / как звенящая рюмка в руке...»

После публикации этого текста сочувствующие взволновались: «Как это так? Почему на пиру нет Фомичёва? Куда он девался? И какой без него пир?!.» Тут же стали звонить в Пушкинский Дом и на квартиру: «Жив ли Сергей Александрович?.. Вот как!.. Ну, слава Богу! Передайте, что пьём его драгоценное здоровье!..»

В середине шестидесятых годов прошедшего века неравнодушные сотрудники московского Музея А.С. Пушкина прямо на сцене преподнесли мне, кланяющемуся после концерта, застеклённый и окантованный портрет молодого человека в мягких бакенбардах, слегка курносого и с пухлыми губами. Портрет был показан окружающей артиста публике с вопросом: «Кто здесь изображён, как думаете?» Все дружно сказали: «Рецептер в какой-то роли».

Музейщики с удовольствием посмеялись и объявили, что на дарёном порт­рете не кто иной, как Павел Воинович Нащокин, друг Пушкина собственною персоной.

Как же вышло, что два совершенно далёких друг от друга человека, накрепко приколоченных судьбами к разным векам, получили от природы одно и то же лицо, никто объяснить не мог. И позже, в течение многих лет, пока не завёл бороды, я любил в хмельную минуту давать своим гостям скопированную литографию под стеклом и задавать тот же вопрос: «Кто это, по-вашему?»

— Вы, — уверенно отвечали спрашиваемые, или: — Ты!.. В какой это роли?..

«Друг Пушкина Нащокин, / связник, добряк, игрок, / забыв свой век и срок, / смотрел на жизнь из окон... / Темнело. Дождь пошёл. / Свечей не зажигали. / Тарелками бряцали, / готовя поздний стол. / “Друг милый, Пушкин, ах!.. / Ну что б тебе явиться / и нам опять завиться / завистникам на страх!.. / К цыганам ли, в балет, / к зелёному ль суконцу, / да по луне иль солнцу / угадывать секрет!.. / Я вышел сиротой. / Зачем меня оставил?.. / И город, как пустой, / и карты против правил...”»