Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

На берегу его догнали остальные косцы.

— Ну и торопишься же ты, Ион, — сказал кто-то.

— Торопимся-то мы все, — ответил вместо Иона другой.

Мужчины решили перейти реку вброд, предоставив паром женщинам, которым неловко поднимать подолы, а то можно кое-что и заметить; и все смеялись этой шутке, которая, как видно, не раз повторялась при самых различных случаях.

Наконец косцы добрались до поля; бригадиры уже давно пришли туда и разделили ниву, обозначив полосы ивовыми вешками. Ион услышал, как Янош Сабо кричит ему:

— Давай начинать, Ион!

Ион подошел к бригадиру и встал на указанное место.

— Начинай. Другие пойдут за тобою, — ты косишь ровнее всех.

Ион упер косу рукояткой в землю и начал точить лезвие бруском. От раздававшихся то тише, то громче ударов камня о железо его пробирала дрожь и кожа на всем теле стала «гусиной», словно от холода. Звучала только его коса, а остальные косцы ждали, готовые последовать за ним, когда он, начав косить, сделает несколько шагов. Ион отбивал косу и думал, что и это для него своего рода жизнь. Он поднял косу извечным движением косца и, описав ею полукруг, опустил лезвие на высокие, прямые стебли пшеницы. И на мгновенье все в нем замерло, словно для того, чтобы он мог услышать сухой шорох срезанных стеблей. Он не знал и, вероятно, никогда не узнал, что этот взмах косы пришелся прямо в сердцевину его судьбы, разделив ее надвое, и что теперь он будет жить лишь одной из этих половин. Но это мгновенье промчалось, и теперь Ион мог думать только о тяжелом, так хорошо знакомом ему труде, которому он отдавался целиком. Он делал шаг — и за его спиной оставалась все удлинявшаяся дорожка жнивья, а слева от него покорно укладывались, словно обнявшись, колосья, так что женщинам, которые шли следом за ним, было легче вязать снопы. За его спиной, левее и дальше начали работу другие косцы, раскачиваясь ритмично, как в танце. Женщины вязали снопы и ставили их стоймя, как будто обозначая место маленькими памятниками, которые простоят только до вечера, когда приедут повозки и уберут их. Порой приглушенно, словно сквозь войлок, слышались голоса. Где-то ссорились, но нельзя было понять, кто и из-за чего. Немного погодя к Иону подошел мальчик с кувшином воды, и Ион пил жадно, точно это было охлажденное в колодце вино. Потом снова начал косить, забыв обо всем и не видя перед собою ничего, кроме пшеницы, зачаровавшей его слабым колыханьем, да, когда останавливался отбить косу, — ослепительного небесного свода.

Время приближалось к полудню. Спину его холодила взмокшая от пота рубашка, а рук и ног он вовсе не чувствовал.

Дойдя до конца поля, которое оказалось длиннее, чем он ожидал (он и не думал, что за полдня пройдет одну-единственную полосу), он вытер лицо широким рукавом рубахи и оглянулся назад. Он увидел наполовину скошенную ниву, множество людей, рассыпавшихся по всему ее пространству, — некоторые были так далеко от него, что он едва узнавал их, — женщин, которые беспрестанно наклонялись, собирали и быстро вязали снопы.

Ион сказал себе: «Выходит, так!», подумал о том, как он будет жить среди других людей, и понял, что иной возможности нет, что большего нельзя требовать, уедет ли он или останется — все равно. Он прибавил про себя: «Как-нибудь…» Ему пришло в голову, что теперь начнется иная жизнь, что надо свыкнуться с ней, и казалось, это его не трогало. Сейчас в его душе не было ни покоя, ни примирения, только тяжкий приговор, который он сам себе вынес. Теперь он знал: впредь придется расплачиваться постоянно, каждый день понемногу, кто знает до каких пор? Быть может, он доживет до того дня, когда поймет: он заплатил все сполна. Но настанет ли эта минута?

И с окаменевшим лицом Ион Кирилэ двинулся обратно к краю поля начинать новую полосу.

Перевод с румынского Д. Шполянской.

За последнее время мои мысли часто возвращались к одному и тому же человеку. Его звали Маноил Лепэдату, он работал коневодом в госхозе. Огромный, медлительный, он каждый вечер приходил в нашу старенькую, убогую сельскую школу, осторожно ступал через порог низкого, слабо освещенного класса и, бросив под вешалку, прямо на пол, свою круглую шляпу, какую носят в Бырсанском крае, усаживался на последней парте.

Там, склонившись над партой, с нахмуренным, окаменевшим от напряженного внимания лицом, он слушал, как другие крестьяне всех возрастов, неторопливо и без устали десятки раз повторяли не легко дававшиеся им слоги. Он сидел неподвижно час, а то и два, а когда урок кончался, он так же осторожно вставал со своего места и на цыпочках, слегка покачиваясь, выходил, никогда не забывая застенчиво попрощаться со мной.