Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Ион Кирилэ тоже невольно волновался, ибо это волнение всосал с молоком матери, испытывал каждый год в детстве и юности, не забывал даже в тюрьме и теперь не мог не изведать его снова. Он приготовил две косы и тщательно отбил их старым, оставшимся еще от отца молотком.

И все же он был уверен, что эти постоянные смутные повседневные чувства не имеют особой цены. Люди допустили его в свою среду, почти все показывали, что простили его, но ему было ясно, что еще далека минута, когда он сам себе простит свой грех. В конце концов так или иначе придется уехать, потому что всегда кто-нибудь может напомнить ему о прошлом.

Думы о Марике никогда не покидали его. Как бы ни был он утомлен, но вечером, ложась спать, не мог уснуть сразу, оттого что хотя и спокойнее, чем прежде, но так же неотступно думал о ней. Даже работая на прополке или на покосе, он ловил себя на мыслях о Марике. Теперь его не мучило то, что она замужем, что у нее дети, что она отказалась вернуться к нему; он пока не примирился с этим, но боль уже смягчилась. Ему требовалось еще небольшое усилие, чтобы смириться со своей судьбой. Но от Марики он не хотел отказаться. Не мог отказаться, даже если бы хотел. Он уже не страдал, как прежде, воспоминание о ней не терзало его, как до сих пор, но забыть ее он не мог. Это было похоже на болезнь, которую можно облегчить, можно годами терпеть, живя среди людей, но излечить нельзя, потому что врачи еще не нашли от нее лекарства. И порой невозможно представить себе свою жизнь без этой болезни.

Все это время он, осуществляя свой заветный план, искал встречи с Марикой, но она избегала Иона, словно догадываясь о его намерениях. Порой он поджидал ее вечером у колодца возле акаций, но теперь она никогда не появлялась одна: то вела за руку ребенка, то шла вместе с соседкой. Ион стоял в тени акаций и смотрел, как она проходит. Она не видела его, но, быть может, чувствовала, потому что всякий раз, поравнявшись с ним, ускоряла шаги. Раза два он подкарауливал ее за садом, прячась в кустах жасмина, как восемнадцатилетний паренек. Он увидел, как она, тоненькой тенью, вся в белом, скользила по двору и, узнав ее шаги, подумал: «Она в одной рубахе». Его сверлило желание войти во двор, оттуда в дом и сказать Денешу: «Отдай мне мою жену!» Но у него не хватило смелости. Мысль о счастье уже не могла подтолкнуть его, а сам он чувствовал себя слишком старым и усталым. Он слышал, как она кричала на детей, которые, вероятно, напроказили; однажды вечером услышал, как она зовет Депеша: «Иди ужинать, а то мамалыга остынет», — и без удивления отметил, что ее голос не звучал ласково, — это был голос рассерженной женщины — и только.

В эти дни он познакомился и с ее мужем, Денешем, — высоким смуглым венгром довольно приятной наружности, — и не ощутил никакой вражды к нему, словно это был не муж Марики, а просто посторонний человек, ничем не связанный с его и с ее жизнью. Ему и в голову не приходило, что она может позволить Денешу ласкать ее, — ведь она сама сказала, что шла замуж не по любви. Он не мечтал о Марике, как мечтают о любимой женщине молодые люди, пылкие, взбудораженные мыслью о ласках, сжигаемые желанием, но думал о ней умиротворенно, как думают о жене, с которой прожили десять — пятнадцать лет и которую не так-то легко вырвать из своей души и жизни. Ему нужна была Марика не для того, чтобы изведать горячую женскую ласку, но чтобы жить на свете, среди людей, и обрести покой.

В понедельник с утра начнется жатва. Еще в пятницу Константин Кирилэ созвал бригадиров и ознакомил их с планом уборки, а бригадиры в свою очередь собрали бригады и распределили людей по местам. Тяжело раскачиваясь на буксире у гусеничного трактора, въехал в село комбайн, а за ними другой трактор тянул новехонькую молотилку. Люди выходили за ворота посмотреть на них и пошутить с чумазыми от машинного масла и пыли трактористами. Ион Кирилэ еще ни разу в жизни не видел, чтобы село с одного конца до другого было охвачено таким возбуждением: все громко говорили, кричали, беспричинно смеялись, входили и выходили в ворота, соседи навещали друг друга, ни с того ни с сего спрашивая: «Как поживаешь, кум?»

У кузницы народ толпился, как на ярмарке. Все следили за неторопливыми, но уверенными движениями двух кузнецов, которые ставили последние железные шины на колеса повозок и ругали тех, кто навязывал свои услуги, предлагая бить молотом и только еще больше мешая кузнецам. Слышно было, как почти во всех дворах точат косы и серпы. Тучный колесник прикатил во двор правления три новых повозки и толкал их взад и вперед, весьма придирчиво осматривая колеса.