Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

В его уме мелькнуло: «А Марика? Она молчит? Она не защищает меня? Ведь из-за нее…» И он начал лихорадочно искать ее глазами в зале, поворачиваясь во все стороны и не обращая внимания на то, что творилось вокруг.

— Куда ты все смотришь, Ион? — спросила сидевшая рядом мать, вся дрожа от волнения.

— Ты не видела Марику?

— Нет, дорогой, она не пришла.

— Не пришла? Быть не может. Верно, она где-нибудь здесь.

— Нет, милый. Я тоже искала ее. Она не пришла.

— Почему?

— Кто ее знает? Может, нельзя было оставить детишек.

— Я знаю, отчего она не пришла. — И Ион Кирилэ затих. Потом он услышал, как дядюшка Захария говорит какому-то парню, которого Ион не знал:

— А ты чего хочешь, Женё? Постыдился бы, ведь ты утемист. Должен был бы хорошенько поразмыслить.

Тот, не отвечая, уставился в землю… Константин объявил:

— Голосуем, товарищи! Кто за?

Ион увидел, что люди поднимают руки. Их было много. Он не понял, почему они тянут вверх руки, и увидел, что и этот Женё, сидевший рядом с дядюшкой Захарией, поднял руку, но нехотя, и тут же опустил ее, словно обжегся.

— Кто против? — еще раз спросил Константин и, пересчитав, добавил: — Четырнадцать. Кто воздержался?.. Так…

И торжественно объявил:

— Семьдесят один голос за, четырнадцать против, двадцать девять воздержались. Товарищ Ион Кирилэ принят в колсельхоз. Переходим ко второму вопросу повестки дня. Доклад сделает товарищ Еуджен Пэдурян. Слово предоставляется товарищу Пэдуряну.

В эту минуту вскочил Пети Ковач. От злости он не мог выговорить ни слова, только скрежетал зубами и грозил кому-то кулаком.

Все молча глядели на него. Глядел и Ион, недоумевая, кому Пети грозит кулаком, И весь похолодел, когда понял.

— Ты что, Пети? — спросил, вставая, Константин Кирилэ. Он тоже был взбешен, весь дрожал и, чтобы не потерять самообладания, вцепился руками в край стола.

— Вы сговорились! — заорал Пети. — И ты, Гьюри… Предатель! Предал свою семью… Забыл, что тебя зовут Ковач!..

И он бросился к двери, расталкивая стоявших на его пути людей, все еще сжимая кулаки и невнятно что-то бормоча. Вслед за ним вышел Гьюри Ковач, и вскоре все услышали, как они яростно ссорились и ругались во дворе. Люди в зале молчали, и нельзя было догадаться, о чем они думают.

Гьюри Ковач вернулся не скоро, но он вел за собой Пети. У обоих были взволнованные, лица. Сразу видно было, что они не помирились, что пройдет еще немало времени и они еще не раз обменяются резкими словами, прежде чем возродится их старая дружба, Но Ион так и не узнал, о чем они кричали там, во дворе, да и не интересовался этим. Ему все стало так безразлично, что не было дела даже до самого себя. Если бы Пети бросился на него с ножом, он, не обороняясь, со вздохом облегчения, дал бы себя убить. Но Пети не бросился на него, а сел на свое место и уставился в пол. И еще много лет, встретив Иона на дороге, Пети далеко обходил его, сворачивая на другую улицу или, вернувшись назад, поспешно удалялся. Но Ион был убежден, что иначе и быть не может, как бы сильно ни изменились люди за эти десять лет.

Константин опять призвал присутствующих к порядку, хотя в зале стояла такая напряженная тишина, что слышно было, как люди дышат. Потом он предоставил слово Джену Пэдуряну, а тот начал читать по бумагам, которые держал в руках, но Ион больше не слушал: он был не в силах следить за монотонной речью своего друга. Он не разбирался в своем душевном состоянии, не знал, радоваться ли ему, и вместе с тем печалиться ведь было нечего, раз его приняли. Он сознавал, что смутное желание быть принятым, которое он невольно испытывал, идя в правление, теперь исполнилось. Но это не доставляло ему никакой радости, оттого что он не понимал, и еще долго не мог понять, почему дело обернулось именно так. Его мучил только один вопрос: «Если я не прощен, то зачем они меня приняли?..»

Когда Джену Пэдурян закончил доклад, началось обсуждение. Все говорили о жатве: одни весело, с шутками, другие с раздражением, критикуя и обвиняя правление в несправедливости. Многие изъяснялись так путано, что невозможно было понять, чего они хотят. Порой поднимался такой же яростный шум и крик, как во время спора об Ионе Кирилэ, и Константину приходилось вскакивать и во все горло кричать: «Тише! Да уймитесь же!» А Ион с горечью думал: «У него здесь только и дела, что кричать: «Тише!» Они и между собой не очень-то ладят, как же они примирятся со мною?» Потом он перестал вникать в обсуждавшиеся вопросы, и с растерянным видом слушал шум голосов, от которого у него кружилась голова. Когда он сообразил, что о нем и о его судьбе уже позабыли и считают все решенным и больше не заслуживающим внимания (об Ионе думал лишь Пети, по-прежнему сидевший молча, с опущенными глазами, да, быть может, еще несколько человек), он сказал себе: «Как они переменились! Куда же девался их пыл?» Но это его не удивляло: ему все было безразлично.