Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Ион, возьми мотыгу и покажи им, что ты еще не забыл, как ее в руках держат.

Ион повиновался, но без всякой охоты. Кто-то подал ему мотыгу. Он бессознательно погладил ее лоснящуюся от долгого употребления рукоятку и пристроился с краю к группе полольщиков. И вдруг ему стало необыкновенно легко на душе. Как всегда, когда в следующую секунду предстоит начать работать, по всему телу Иона пробежала дрожь нетерпения. Он с силой выдохнул воздух и вонзил мотыгу в землю. Прошел несколько шагов, срезая сочный сорняк, и тихонько, так, чтобы никто не слышал, засмеялся, вспомнив, сколько раз за эти десять лет ему снилось, что он — на прополке и что широкие листья кукурузы ласково задевают его по щеке; даже запах листьев, тяжелый, чуть тошнотворный, он тогда ощущал и смеялся тихонько, про себя, потому что любил и запах, и сухой шелест кукурузы. Все остановились и серьезно смотрели на него, но он этого не заметил. Он словно чудом забыл об окружающих, забыл даже, что в нескольких шагах находится Марика и, может быть, тоже смотрит на него. А после, положив на землю мотыгу, он был недоволен, как голодный, который отведал излюбленного кушанья, а кто-то убрал от него блюдо.

В эту ночь, отделявшую Иона от дня, когда он должен был предстать перед людьми, он спал плохо, и его мучили тревожные сны. Он снова увидел, как заколол Альберта, и, даже проснувшись, чувствовал приторный запах крови, и все вытирал руки простыней: они казались ему липкими. Потом сон опять сморил его, и он еще раз увидел себя на суде: дрожа и вздыхая, он слушал прокурора, который указывал на него пальцем и гневно кричал: «Не достаточно ли миллионов жертв расовой ненависти, которые принесла война? Неужели нужны еще и другие жертвы?» И опять, как тогда, ему захотелось умереть, и, когда он проснулся, ему сдавило горло от омерзения к своей собственной жизни, точь-в-точь как тогда. Снова задремав, он увидел во сне, как его везут в тюремной машине; потом в поезде, где его сторожил часовой; как он входит в ворота тюрьмы; как дни и ночи томится в темной, грязной камере, вместе с людьми, которые хвалились совершенными ими убийствами.

Утром он проснулся измученный. Встал с постели, долго мылся, окачивая голову холодной водой, потом, одевшись, сел на завалинку перевести дух.

Немного погодя он вспомнил, что вечером собрание и ничто не дрогнуло в нем. Накануне вечером, расставаясь с Джену и Константином, он как будто еще радовался: ему хотелось, чтобы люди приняли его в свою среду, но теперь это желание уже исчезло. Ему стало все равно — примут его или нет, он даже почти примирился с мыслью, что его могут прогнать, так как это было более вероятно.

Так прошел почти весь день. После обеда Ион от нечего делать побрился и причесался и долго разглядывал свое лицо в зеркале, удивляясь, как поседели его черные волосы, сколько морщин вокруг глаз и на лбу, как высох рот, точно он никогда в жизни не целовал горячие уста девушки. И глаза у него усталые, затуманенные. «Что и говорить, — подумал он, — я уже не таков, чтобы женщина побежала за мной».

И вдруг его охватило безразличие. «Будь что будет!» — сказал он себе. Его клонило ко сну, он снова лег, сейчас же уснул, и ему ничего не приснилось. Пробудился он отдохнувший и немного более спокойный. Теперь он, не волнуясь, думал: «Может, меня примут»; и даже надеялся: «Может быть, если Марика будет чаще меня видеть, она не выдержит и придет ко мне». А если его не примут, тогда… «Я уеду. И ее украду». Он понимал все безумие этой мысли, но не отгонял ее, потому что она приносила ему облегчение.

К вечеру, когда пришла Сусана, он увидел, что она дрожит и кусает губы, словно сдерживая слезы. Он спросил:

— Что с тобой, мама?

— Ничего, сыночек. Одевайся, пойдем на собрание.

— А почему ты плачешь?

— Я не плачу, милый. Я очень рада.

По просьбе Сусаны Ион надел свою лучшую одежду. Десять лет он не надевал ее, и ему показалось странным, что ни на куртке, ни на белых, сотканных из шерсти с бумажной ниткой брюках, ни на широком поясе, украшенном медными бляшками и расшитом белым и синим бисером, не было заметно никаких следов этих лет; Сусана сберегла их, и они выглядели такими же новыми, как прежде. Он надел новую рубашку, которую мать вышила цветными нитками, и на миг ему показалось, что он сам стал таким, как десять лет назад, и теперь наряжается, чтоб пойти на танцы или, быть может, на свадьбу.

И вдруг ему стало грустно, потому что это было лишь мгновенной, точно блеск молнии, вспышкой воображения.