Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Он не сердился на Пети за то, что тот так ожесточен против него, так его ненавидит. Сердиться было не за что. На месте Пети, возможно, и он вел бы себя точно так же. Он дозволил бы виноватому жить, потому что так велит закон, но простить — ввек не простил бы его.

Тогда сидевший за столом Гьюри Ковач поднялся и сказал:

— Болтал бы ты, Пети, поменьше.

— Я и не болтаю. Я не согласен его принять.

— Почему не согласен?

— Это и дети знают, почему я не согласен.

«Стало быть, и дети знают, что я убил Альберта», — подумал Ион.

— Худо, что дети знают о грехах родителей, — ответил Гьюри Ковач.

Ион удивился, что именно Гьюри Ковач защищает убийцу своего дяди. И вдруг, позабыв обо всем, он начал пристально разглядывать Гьюри Ковача. Это был довольно крепкий человек, среднего роста, лет тридцати пяти. Иону понравился его крупный, толстый нос, венгерские старательно закрученные усы, но он подумал, что Гьюри не идет городская одежда, что она явно тесна ему под мышками. Гьюри говорил обстоятельно, как старик, и на хорошем румынском языке. Понемногу Ион начал вникать в смысл его слов: он, не стесняясь, говорил: «Человек отбыл наказание. Закон простил его и позволил снова устроить свою жизнь. Отчего ты ему мешаешь?»

— Я ему не мешаю, — возразил Пети. — Пусть возьмет обратно свою землю и живет как хочет. Но я голосую против. Я не желаю видеть его в нашем колсельхозе.

— Ты должен понять, — ответил Гьюри Ковач, — что ему нужна не только земля. Для того чтобы стать таким же человеком, как другие, ему нужна наша дружба.

«Много ты знаешь, что мне нужно», — подумал Ион, досадуя на Гьюри Ковача, который, как видно, тоже жалел его.

— А мне какое дело, что ему нужно? — ответил Пети, и Ион, услышав это, признал его правоту. — Я не могу терпеть среди нас убийцу моего дяди.

«Да, это так, — думал Ион. — Конечно, не может терпеть. Кто мог бы стерпеть такое?»

Встала старая женщина, одетая в черное, и, повернувшись к Пети, сказала:

— Пети, дорогой, не берись ты судить людей. Разве проклятье, что пало на бедного Иона, не могло пасть и на тебя? Ведь и он живой человек. Злая доля растоптала его, а ты хочешь еще подбавить? Побойся бога, Пети.

— Дайте человеку сказать свое мнение, — вмешался Янош Сабо. — Я не говорю, что он прав. Он не прав. Но нельзя запретить ему высказаться. Нам не следовало бы припоминать здесь Иону все его грехи, но раз уж зашла об этом речь, то пусть каждый скажет, что думает.

— У меня нет никакого мнения, — ответил Пети Ковач, — но я голосую против.

Тогда опять поднялся дядюшка Захария и взволнованно сказал:

— Эх, люди добрые, ведь мы уговорились не поминать то, что было. Вы же сами знаете, как все случилось. Зачем еще огорчать беднягу? Зачем снова смущать его покой?

«Значит, они сговорились заранее», — подумал Ион Кирилэ, и ему стало обидно, точно кто-то ударил его по щеке.

Потом Янош Сабо снова говорил о справедливости, о братстве, о судьбе людей их села, но Ион больше не слушал. Он не понимал, отчего они там ссорятся, отчего одни говорят о нем участливо и доброжелательно, а другие кричат, чтобы его не принимали, кричат так громко, что минутами ничего нельзя разобрать. Для него было ясно, что не все простили его и что забыть об убийстве — никто не забыл. Теперь он знал: в колсельхоз его не примут и надо уезжать без Марики. Но он знал также, что не уедет далеко, что даже не переправится через Муреш, а бросится в него, навязав на шею камень. У него мелькнула мысль: «Почему молчит Джену? — Он знает, что будет говорить впустую». И Ион спокойно ждал, пока все кончится. Теперь, казалось, он примирился со всем происходящим и убедил себя, что так оно и должно быть и ничего тут не поделаешь.

Внезапно поднялась такая суматоха, что Ион очнулся от своих дум. Все кричали, ничего уже нельзя было разобрать, и Константин за столом тщетно взывал: «Тише! Успокойтесь!» Люди не хотели успокоиться. Одни все время вскакивали, гневно выкрикивая: «Не хотим!» и постоянно повторяя: «Убийца!»

Но вскакивали и другие и орали:

«Человек искупил свой грех!»

И вдруг Иона Кирилэ пронизала мысль, что он снова находится перед судом: одни его обвиняют, другие защищают, и никогда уже не будет ему покоя, ибо и впредь придется каждую секунду отвечать на страшный вопрос: «Почему ты убил Альберта?»

И этот оглушительный шум раздавался не в четырех стенах зала, а в его собственном сердце, и, когда он уже ясно услышал, что в зале стихло, он не поверил этому, ибо все еще слышал гул где-то в недрах своего существа, гул, который не может утихнуть.