Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

К Мурешу прошли ребята, гнавшие на водопой коров, и с любопытством поглядели на него. Затем проехали верхом какие-то пареньки, которые гнали к реке табун — с полсотни жеребят-двухлеток и трехлеток. Увидя круглые шляпы и короткие безрукавки пареньков, Ион понял, что они из Кэрпиниша, но не узнал их, и они не узнали его, а равнодушно проехали дальше, поздоровавшись с ним, как с чужим человеком. Ион подумал: «Чьи же это могут быть лошади?» В нем пробудились воспоминания об отважных похождениях детских лет. Перед его глазами встала картина: вот пареньки переправляются верхом через реку, колотя ногами по бокам плывущих лошадей, вот и он сам, мальчишка, среди них — он кричит от радости, испытывая смешанное чувство страха и смелости, легкое головокружение, ему и жарко и прохладно. Ион с грустью осознал, как много за время заключения он позабыл такого, что не могло быть забыто, что пробуждается по самому незначительному поводу и мучит его. Позднее прошли женщины, неся на поле еду в связанных за ушки кувшинах и в белых, как молоко, сумках. Он узнал их всех до одной, но сам остался неузнанным, и они, лишь мельком взглянув на него, безразлично кивнули и невнятно пробормотали: «Добрый день».

Лениво текло время; кругом царил нерушимый покой; перед глазами Иона чуть колыхалась пшеница, тихонько шелестела на ветвях листва, скользили тени; а он все лежал под кустом на краю тропинки и задумчиво чего-то ждал.

На востоке небо стало темнеть. Донесся торопливый, тоненький звон маленького колокола венгерской церкви в Кэрпинише, за ним, словно вдогонку, еще чаще и чуть тоньше зазвонили и в румынской церкви.

«Звонят к вечерне», — прошептал Ион Кирилэ и, став на колени, снял шляпу, перекрестился, затем снова сел на траву.

Вскоре послышались голоса, и появилась, говоря наперебой и смеясь, группа мужчин человек в двадцать. На плечах они несли косы. Почти все они были сверстниками Иона, с которыми он вместе плясал и за одним столом пил. Теперь они возмужали, кое-кто отпустил усы, у большинства — небритые подбородки покрывала густая колючая щетина. Все были обуты в сапоги или ботинки. Они мельком взглянули на Иона, перестав смеяться, сказали: «Добрый вечер», — и прошли, не узнав его.

Его уже никто не узнает. Не узнает его ни мать, пока он не заговорит, ни старые приятели и товарищи по гулянкам, пока он им не споет. Может быть, и Марика не вздрогнет, увидев его, и не заплачет от радости?

А как страстно ждал он первых встреч с односельчанами, как этого ждал, считая дни и часы, как живо представлял себе эти минуты, — ему даже стало сниться по ночам, будто он возвратился в село, и люди видят его, и окликают, дружелюбно смеясь. Именно так он всегда воображал эту встречу: ему будут дружелюбно улыбаться. Он нуждался в их смехе, в их дружбе, — ведь разлука была такой необычной.

И снова ожило мучительное сожаление, которое он с таким трудом заглушал. Яснее, чем когда-либо, вспомнилась ему та безумная ночь, когда он зарезал в постели спавшего пьяного Альберта; он снова увидел, как видел бесчисленное множество раз, бессонными ночами в тюрьме, приплюснутый нос без ноздрей, из которого воздух выходил с храпом, как у испуганного коня, запавшие губы, обнаженную, вспотевшую от сна, ритмично поднимавшуюся и опускавшуюся грудь, и это место, под левым соском, куда он вонзил нож. И снова захлестнули его стыд и отчаяние, от которых и в тюрьме он рыдал и жаловался, словно слабая женщина, проклинал час своего рождения и призывал смерть, под хохот и насмешки сожителей по камере.

Опять пришла к нему мысль, которая, как голодный пес, десять лет не отставала от него, — мысль, что он не сможет уже занять свое место среди других людей: ведь он убил человека! В то время ему ничего не стоило бы повеситься, если бы не вечная дума о Марике, если бы он непрестанно не вспоминал ее такой, какой видел в последний раз, когда она, лежа, под кустом ореха, ласково шепнула ему на ухо: «Боюсь, что у меня будет ребенок». Это воспоминание пробуждало в нем надежду, что все можно залечить, что она, Марика, исцелит его. А вот теперь надо отказаться от этой надежды.

Вдруг Ион Кирилэ почувствовал, что кто-то на него пристально смотрит: один из косцов обернулся и стоял на тропинке, недалеко от Иона, не решаясь заговорить. Ион Кирилэ сразу узнал этого человека и удивился, как он не заметил его среди косцов, когда они проходили мимо. Это был Петре Манца, один из его старых друзей, бесцветный, довольно тщедушный парень. Петре не умел ни плясать, ни петь; девушки не слишком баловали его своим вниманием, и это очень огорчало его. Петре стоял перед ним, еще не осмеливаясь улыбнуться и словно спрашивая: «Разве ты не мой друг, Ион Кирилэ?»