Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Вот оно что, — нервно усмехнулся Ион Кирилэ, который ничего не понял. Все, что касалось гусей, — это пустяки, и для Петре Манца и других, вероятно, имело не больше значения, чем вопрос, пить ли воду из стеклянного стакана или из глиняной кружки; но для Иона это было чем-то непостижимым, он не мог об этом даже помыслить.

И он опять умолк, подавленный грустью, отравлявшей его душу сладким ядом, грустью, в которой за последние десять лет словно расплавились все его желания.

Наконец, в отчаянии и в страхе, он выговорил неотступно преследовавший его вопрос, которого он избегал, как избегают совершить на глазах у всех тяжкий проступок:

— Петре, а как Марика? — и почувствовал, что его губы словно обожгло крутым кипятком.

Петре, на секунду остановившись, ответил не сразу, и Иону Кирилэ стало ясно, что произошло несчастье. Вот почему ни мать, ни Джену, ни Константин в своих письмах никогда не упоминали о девушке.

— Хорошо, — смущенно ответил Петре.

— Жива?!

— Ну конечно, жива! — И Петре быстро прибавил. — Видать, твоя матушка еще не вернулась, у вас темно.

Ион Кирилэ не совсем уразумел, почему Петре понадобилось переждать и подумать, прежде чем ответить, что Марика жива, и почему он быстро заговорил о другом. Конечно, случилось несчастье, и Петре боится сказать ему. И сам Ион побоялся спрашивать дальше.

— Вижу, что темно, — сказал он.

Они вошли во двор. Здесь ничего не изменилось. На дверях в сени теперь не было замка, а только старый деревянный засов, который открывался снаружи. И, как водится, в знак того, что никого нет дома, к двери был прислонен старый истрепанный веник. Ион и Петре уселись на завалинке у порога.

Ион Кирилэ устал. Безрадостно рассматривал он двор, в котором прошло его детство и юность.

Было темно, и очертания расплывались, но он знал здесь все и без труда угадывал. Там, перед домом, стояли две раскидистых яблони, ветки которых заглядывали в окна, а ближе к хлеву росла старая шелковица; как-то раз летом в один из ее сучьев ударила молния, и он засох, но по-прежнему торчал вверх, — черный, безжизненный, будто его навеки подвесили к небу. Был на своем месте и курятник, все такой же покосившийся, точно прижавшийся в страхе к хлеву; куча дров, как обычно, в глубине двора; и разворошенная с одного краю, похожая на гигантский початый каравай хлеба, копна сена. Все было таким, как и прежде, каким рисовалось ему в воспоминаниях, но теперь не радовало Иона.

Ион молчал; молчал, сидя рядом, и Петре Манца. Они закуривали третью или четвертую цигарку, когда послышались торопливые шаги, калитка распахнулась, и вошла Сусана Кирилэ, крича:

— Ион, Ион, где ты?

Ион встал и пошел ей навстречу.

— Здесь, мама. Я вернулся домой.

Они остановились, не дойдя на шаг друг до друга, вглядываясь в темноту. И вдруг Ион нагнулся, упал на колени, схватил руку матери и с плачем стал целовать ее.

— Я вернулся, мама… Вернулся, — бормотал он, а мать гладила его по голове.

— Ион… Пойдем в дом, Ион…

Они вошли в дом, — впереди Сусана, за ней Ион, за ним Петре Манца. Сусана засветила лампу и повесила ее на вбитый в балку над столом гвоздь. Затем принесла в ушате воды и, пока Ион умывался, стояла возле него, держа в одной руке полотенце, а в другой — мыло.

— Садитесь, — сказала она. — Я пойду приготовлю чего-нибудь поужинать.

— Не надо, матушка, не трудись, это вовсе не к спеху… Лучше поговорим…

— Нет, Ион, сначала поешь: ведь ты пришел издалека…

Несколько секунд они в смущении грустно молчали, словно лишь сейчас вспомнив, откуда он пришел. Мать не сводила с Иона глаз. Петре Манца поворачивался то к Иону, то к старухе; ему все хотелось что-то сказать, но слова не шли с языка. Ион Кирилэ сел у стола, вздохнул и ответил:

— Да. Я пришел издалека…

Закрыв глаза руками, Сусана быстро вышла. Петре уселся против Иона, протянул ему табакерку, и, пока Сусана хлопотала в сенях, они молча курили. Потом мать накрыла стол скатертью, опрокинула на блюдо мамалыгу, ниткой нарезала ее на ломти, поставила рядом зеленый лук, чугунную сковороду с брынзой, обваренной кипятком и перемешанной с хлебом, и пригласила их поужинать. Петре Манца, чтоб не обидеть хозяев, немного поел, а потом начал расспрашивать тетку Сусану о том о сем, но все о вещах, которые не имели ничего общего с обуревавшими ее в этот вечер мыслями. Старуха отвечала ему тихо и немногословно, не сводя глаз с Иона. Он ел жадно, но по его лицу нельзя было понять, доставляет ли ему еда удовольствие.