Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— О господи! Матушка… — пробормотал он медленно и грустно. — Что ты говоришь… Мне жениться, иметь детей… На ком я женюсь? От кого у меня будут дети?

— Найдешь и ты человеческую душу.

— Не найду я больше никого, матушка. Погублена моя жизнь, ее уже не поправишь.

— Ох, что ты говоришь, сынок… Думаешь, бедная Марика по своей охоте вышла за Денеша? Он из Делурень. Разве у нас в селе кто-нибудь женился бы на ней?

— Я женился бы.

— Ты был далеко, милый… А она осталась одна на свете…

— Почему она меня не дождалась?

— Ну, если бы у человека сердце было железное, то, может, и дождалась бы, да ведь оно не железное…

— И я тоже не железный…

— Не суди по себе. Она женщина, женщины слабее. Они не могут вытерпеть то, что вытерпит мужчина…

— Кто знает, что может вытерпеть человек?!

— Так, сыночек, так…

Сусана понимала, что, только вызывая сына на разговор, она может надеяться, что он откажется от своего страшного решения. И она еще долго беседовала с ним, постепенно внушая ему спокойствие и смирение. В конце концов благодаря настойчивой мягкости матери Ион оставил мысль об уходе. Что будет он делать завтра, послезавтра, позднее? Как сложится отныне его жизнь? Откуда ей знать? «Что-нибудь он будет делать, — кротко повторяла она, не имея в виду ничего определенного, — как-нибудь да обойдется!» И она старалась, чтобы голос ее звучал нежно, ласково. Материнский инстинкт подсказывал ей, что сын не поверил бы ни одному слову, если бы она говорила о чем-нибудь определенном, что теперь он верит только нежности и ласке. И он поверил, что все как-нибудь обойдется, он будет что-то делать, и покорился.

И когда позднее пришли председатель, Константин Кирилэ, и Петре, Ион как в смутном сне — не в силах думать, ничего не желая, без радости и без веры — сказал:

— Как живу? Хорошо!

И на другой день, и на третий, и еще с неделю Ион Кирилэ жил как в смутном сне, не в силах думать, ничего не желая — ни есть, ни пить, ни дышать. Им руководили только неясные, точно у больного, бессознательные побуждения. Он выходил во двор и целыми часами смотрел на шелковицу, росшую возле хлева; потом шел в глубь сада и, прислонившись к стволу ореха, снова долгими часами не сводил глаз с пробивавшейся вдоль изгороди чахлой травы, — казалось, он следит, как растут стебельки из расселин почвы. Если ему случайно попадались оставленные матерью хлеб и сало, он машинально начинал есть, если не попадались, — целый день не ел и не испытывал голода. Вначале им владело отчаяние, потом — решение уйти куда угодно, лишь бы не оставаться в селе, где с каждым уголком, с каждым деревом, с каждым кустом были связаны воспоминания. Когда же и это решение рассыпалось прахом, как рассыпается по земле среди сорняков обрушившаяся ветхая стена, — тогда не осталось уж ничего, и его разум перестал работать.

Через неделю он, не слишком ясно сознавая, что делает, в полдень вышел за ворота и зашагал куда-то по дороге. Он не спеша брел под палящим солнцем, не чувствуя зноя. Куры, полузакрыв глаза, дремали под изгородями, разморенные дети играли в тени садов; село казалось пустым; стояла такая тишина, что в неподвижном воздухе можно было услышать, как оседает на листья пыль.

Не отдавая себе ни в чем отчета, он добрался до другого конца села. Там, у подножья холма, в тени старых акаций, стоял выложенный камнем колодец. Ион наклонился и стал пить воду из горсти, не потому, что хотел пить, а просто потому, что этот жест запечатлелся где-то в глубине его памяти и ничто не мешало его повторить. Он стоял, согнувшись над колодцем, и вдруг услышал голос, который заставил его выпрямиться, сесть на вылезший из земли корень акации и прислушаться.

Женщина бранила детей.

Ион Кирилэ прислушался и что-то затрепетало в его душе. Он подождал еще, и до него донесся звук приближающихся шагов. Ион узнал эти шаги. Он вышел из-за акаций и смотрел на подходившую к нему женщину; она несла завязанную в узелок еду и горшок, от которого поднимался пар.

— Добрый день, Марика! — сказал он.

— Добрый день, Ион! — ответила она. — Вернулся домой?

— Вернулся.

Женщина улыбалась. Улыбка у нее была та же, что десять лет назад, но лицо изменилось: осунулось, потемнело, вокруг глаз и рта залегли морщинки.

— Мне сказала твоя мать, что ты вернулся. Я так рада! — И в ее голубых лучистых глазах блеснули слезы.

— Как ты живешь, Марика?

— Ну… живу! — ответила она, опуская глаза на пыльную дорогу.