Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Ион, который еще не очнулся и не вполне верил, что они вправду встретились, робко взял ее за руку.

— Давай посидим немножко, поговорим: ведь мы так давно не разговаривали…

Женщина потихоньку высвободила свою руку и вслед за ним подошла к колодцу. Там она села на траву, шагах в трех от Иона, собрав вокруг ног длинную широкую юбку.

Они долго молча смотрели друг другу в глаза.

Маленькая, тоненькая женщина сидела, съежившись, и, не видя ее лица, можно было подумать, что это пятнадцатилетняя девочка. На ней была обычная будничная одежда замужних крестьянок: пестрая ситцевая юбка и белая кофточка из тонкого полотна, а на ногах — ботинки на низких каблуках и серые бумажные чулки. Поверх кофточки она надела красную безрукавку, голову повязала белым, в черных горошинах, платком. Из-под платка выбивалась прядь белокурых волос, и от этого загорелое лицо казалось еще темней. Иону Кирилэ стало горько, что она так рано постарела и исхудала, но для него она была еще прекрасна, и он понимал, что любит ее и теперь, такую, как она есть. Он, вздыхая, шептал:

— Марика… Марика…

Женщина молчала, не отводя от него пристального взгляда. Глаза ее сверкали, но лицо словно окаменело и оставалось непроницаемым. Ион мучительно старался разгадать, о чем она думает. Ему было страшно, однако он обрадовался бы, если бы она сказала: «Ион, я вернусь к тебе, примешь меня?» Но она ничего не говорила, только смотрела на него своими голубыми глазами, словно видела последний раз в жизни и боялась забыть его лицо. И снова Ион, все еще не веривший, что это явь, а не сон, пробормотал:

— Марика… Марика…

Тогда женщина вздрогнула и, отведя глаза в сторону, спросила:

— А ты, Ион, как живешь?

— Тебе не надо бы спрашивать…

Она снова напряженно взглянула ему прямо в глаза, и быстро заговорила:

— Зачем ты это сказал? Думаешь, мне было легко? Думаешь, я тебя забыла? Не плакала? Ты неправ, Ион!

Только теперь она выпустила из рук сумку с едой и горшок, от которого уже не шел пар. Ион испугался: Марика тряслась как в лихорадке.

Она говорила все быстрее, отрывисто, и зубы ее стучали:

— Я осталась одна, не было никого, кто со мной хоть бы словом перемолвился. А ты сидел в тюрьме, и я ничего о тебе не знала, и даже спрашивать боялась. Я ждала смерти, но не хватало сил броситься в колодец. Так я жила, и ждала, и сама не знала, чего жду. Я ушла в Делурень, к тетке Лине, и ходила работать на государственную ферму. Там встретила Денеша, и он со мною был добрый. И однажды сказал, чтоб я шла за него. Я и пошла. Но ты не думай, будто я по любви за него шла. Я пошла за него, как пошла бы и на смерть. Мне уже было все равно. А потом появились дети.

И она вдруг успокоилась, перестала дрожать и изменившимся, тихим голосом продолжала:

— Но я не забыла тебя. Иногда хотела бы забыть. Забыть совсем. Но не могла. А когда очнулась, когда пожалела, что вышла за него, было уже поздно. У меня были дети.

Он слушал ее и не понимал. Ее слова ударяли его как камни, но ни одно из них не доходило до него, не запоминалось. Лишь болело место, куда ударял камень. И эта боль исцеляла его. Он допоздна слушал бы ее жалобы, которые не мог и не хотел понять. Ведь это так просто и естественно: она должна взять его за руку, уйти с ним вдвоем куда глаза глядят, оставив позади все, что было, и начать жизнь сызнова.

Он сказал:

— Марика, давай уедем. Сейчас, сию минуту.

— Куда уедем?

— Найдем где-нибудь свою судьбу.

— Да ведь у меня дети, Ион.

— Возьмем и детей.

— Это — дети Денеша.

— Тогда оставь их.

— Нельзя.

— Почему? С Денешем ты никогда не будешь счастлива.

— И без детей не буду счастлива.

— Нет, со мной — будешь.

— И мы уже не будем счастливы. Наше время прошло и больше не вернется.

— Как же мы теперь будем жить, Марика? Ты об этом подумала?

— Подумала, Ион. Как-нибудь будем жить. На земле не одно-единственное счастье.

— Для меня было одно-единственное. Если нет его, то не может быть никакого.

— Эх, Ион, дорогой, что ты говоришь? Ты же знаешь, сколько можно вытерпеть и как мало нужно голодному. Устает не только сам человек, устает и его душа. И тогда ему счастье — подушка, на которую можно опустить голову.

— Ты говоришь, точно старуха.

— Я и есть старуха, Ион.

Он горько засмеялся.

— Оба мы старики, у нас выпали зубы, хлеб нам жевать нечем, и все счастье наше в мамалыге.

— Так оно и есть, Ион… Ну, я пойду, уже поздно. Будь здоров.

И она ушла, быстро ступая по залитой солнцем тропинке, и ее маленькие ноги поднимали тут же оседавшие облачка пыли. Он смотрел, как она удаляется и как на пыли остаются только ее небольшие следы. Потом она скрылась за поворотом, на кукурузном поле. И после этого уже нельзя было различить на тропинке даже ее следы, словно она никогда и не проходила здесь.