Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Скороамбэ отрезал: мол, ему недосуг. Только что вернулся и сегодня снова уезжает.

— Кобылу продавать, — поспешил он добавить.

— Правильно делаешь, — подхватил поп. — А то ведь вся деревня с нее глаз не сводит. Далась им эта кобыла. Будто других нету.

Скороамбэ пожал плечами.

— На днях, — продолжал поп, — я тайком встречался с Амоашеем.

— С Амоашеем? — разинул рот конокрад. — Быть того не может!

— Почему ж не может?

Скороамбэ не ответил.

— Он не зря приехал, — улыбнулся поп. — Я ему пригоршню монет в шапку насыпал.

Конокрад молчал.

— Все о Маргиломановом скакуне хлопочем. Про тебя тоже шла речь. Такой же он завистник и скряга остался, наш друг-то.

Скороамбэ навострил уши.

— Убивается, что подарил тебе кобылу, — добавил поп. — Товар что надо! Не сегодня-завтра сведет ее ночью. Так я думаю, очень уж глаза у него горели, когда о ней речь повел. Никак ее не забудет.

И, вонзив Скороамбэ нож в самое сердце, батюшка удалился.

Наутро вся Волчья Долина дрожит от страха. Село гудит, как растревоженный улей. На кладбище обнаружилась свежая могила, а между тем вроде вот уж несколько месяцев никто не умирал и никого не хоронили. Не иначе как чужаки бросили здесь своего покойника. Кто знает, может даже, и убийца так следы заметает… Только, видно, убитому не спалось в могиле; вурдалаком в развевающихся белых одеждах бродил он по селу и стучал засохшими костяшками пальцев в окна к добрым людям.

Женщины не пускали детишек из дому, и с наступлением темноты село вымирало. В страхе пород привидением люди задвигали все засовы. Помани их золотом, и то бы не открыли. Дверные петли натирали чесноком, смоченным в святой воде, рамы кропили базиликом. В окнах выставляли иконы, и около них день и ночь горели свечи.

На четвертую ночь, когда страх достиг апогея и собаки — круглые сутки начеку — с лаем кидались на прохожих (правда, тут же замолкали), у дверей Скороамбэвой конюшни раздался грохот. Из конюшни доносилось лишь хрипение кобылицы. Новый грохот, еще более громкий, и третий раз — даже дверь заплясала, вот-вот соскочит с петель, — тут уж сам хозяин зашевелился. В щелке двери с ружьем показался грозный Скороамбэ. Но… крик застрял у него в горле, и он камнем упал на землю. Перед ним развевались белые одежды вурдалака: голый череп с глубокими глазницами сидел на костяшках шеи, от нее шли рядами белые ребра, они напоминали позументы на дырявой грудной клетке, которая опиралась на раскоряченные ноги уродливого, оскалившегося скелета. Наутро Скороамбэ без чувств нашли на пороге; он лежал на ружье с бессильно раскинутыми руками. Хорошо еще, что ружье не разрядилось. Конюшня была пуста, кобыла исчезла. Собаки же по-прежнему трудились, обгладывая мозговые кости, такие огромные, что с ними и не сладить.

Тут село отправилось раскапывать могилу и вбивать вурдалаку кол в сердце… Только оказалось, что это вовсе не могила, а просто взрыхленный холм, под которым нашли дохлого петуха… Впрочем, с этого дня и вурдалак перестал появляться.

Скороамбэ долго покою не давал призрак. Он бредил несколько дней, как в тифу, пока не посетил его старый священник, не помазал лампадным маслом, не прочел над ним молитву и тем не поставил его на ноги…

С трудом убедили Скороамбэ, что всему виной не вурдалак, а хитрости Амоашея, который давно задумал свести со двора его кобылу… Сразу видно, это его проделки! Ведь иначе если бы вурдалак был настоящим, то зачем ему кобыла?

На исповеди Скороамбэ признался, что, расставшись после кражи скакуна, с той самой ночи, он ни разу не видел Амоашея и не знает, где тот скрывался. Но он клянется на кресте и на Евангелии, что разыщет его и в змеиной норе и теперь-то уж непременно выдаст, дабы отомстить за причиненный убыток и за злую шутку.

Священник наставил его при встрече с Амоашеем притвориться, будто он не знает, кто свел у него со двора кобылу. И еще сделать вид, будто пришел к нему поплакаться и попросить совета. И даже намекнуть, что подозревает в краже кобылы самого священника, чтобы тем самым войти в доверие к конокраду. И обезумевший от гнева Скороамбэ обещал, что так он и сделает.

Со всех сторон ловцы надвигались теперь на Амоашея, и против него расставлены были четыре сети.

Эгон с графиней — об этих его тут же предупредили, и за ними он шпионил через людей из шайки самого венгра.

Священник и русский — зачем последний был нужен, Амоашей не слишком понял. Тут он больше всего боялся подвоха.