Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Голубой залив, вода светилась со дна. Острые серые горы. Как мучимый жаждой дракон, оставив снаружи мощное тело и хвост пресмыкающегося, огромная скала жадно опустила вглубь длинную шею.

Косырев только что приехал. Поцеловав спящего мальчика, побежали к морю. Он положил голову на камень-валун и под ладонью видел Наташу. Она поддевала ногой гальку, голова склонилась к загорелому плечу, большие веки прикрывали глаза. Кончики волос теребил ветерок. Навсегда твоя!.. Вздохнула.

— Знаешь, Толя... Вдруг я умру? Хочу, чтобы вечно. Но...

— Брось, чепуха!

Он вскочил, закружил ее по песку, по песку, в воде, и они поплыли рядом, широкими взмахами, улыбаясь в этом ласкающем, ярком, немыслимом солнце.

На берегу, выжимая волосы и глядя в сторону, она сказала:

— Знаешь, Толя, если что, не дай бог, случится, женись на ней. Ведь я отняла тебя, да-да...

Что же теперь? Подумаешь, и невелика утрата. Вернуться к Нине — прелестна, талантлива, звезда сцены. Престижно. Немного неверна, а это и придает остроту. Простить ей. И вообще, не надо драматизировать, надо уметь творить компромиссы. Почему непременно любовь к одной? Это напрасно, это затрудняет. Никто не понял, а Дон-Жуан — прекрасный художественный образец — любил одну во многих. Индивидуальный коллективист. Теперь, в эпоху, так сказать, сексуальной революции... В тонкой, в изящной форме — встречай, пользуйся, забывай. Тут, не оглядываясь, и обретешь целостность, силу, весь освободишься для науки. Передать правление Нетупскому, успокоить его, оградиться в удобной творческой жизни...

Он жестко сощурился: совсем не о нем эта песня, не для него — жалкие соблазны. Понес заслуженную кару, но жизнь сохраняла смысл. Для него — борьба за свое дело. Расходовать силы рассчитанно, с умом.

Светало.

Сердце билось ровно, голова ясная. Набрал номер, извинился за ранний звонок перед Юрием Павловичем и попросил отложить операцию на субботу. Ясность.

Между занавесями пробился солнечный свет, Исаакий, деревья, морозная ясность. Мир из окна виделся и распластанным, и выпуклым. Принадлежащим одному целому, одной гигантской доске, на которой выклепан барельефно.

— Ну, какие тут новости?

С раннего самолета он приехал прямо в клинику. На душе — спокойно, ровно. Как на песчаном берегу в безветрие: основательно, прочно.

Перед ним, зажав пальцем книжку, — он покосился, английский детектив, — мялась высокая румяная Алина. Московская, никакая иная девушка. Веки мертвенно засинены; кудри собраны в две скобочки, в два завитка короткой прически. Вроде крантиков допотопного умывальника. Алина ловила момент о чем-то попросить. Косырев видел ее унылое перевернутое отражение в полировке нового стола; парторг Ерышев, конечно, услужил, начальник АХО, побаивается накануне перевыборов.

— Вроде ничего такого, — потянула один крантнк вниз, он вырвался, подскочил обратно. —У ординаторов кандидатский. И вас этот типчик опять спрашивал.

— Какой такой типчик?

— Н-ну, — она прикрыла синим веком карий глазок, другой расширила, рукою вылепила жидкую бороденку и сделалась просителем Водиловым, который донимал Косырева не первый месяц. Почему не приняли в театральный? Талант.

— Если придет — занят, никакой возможности.

— Угу. Такой нахальный. Мадонна, говорит. Московити...

Она замялась. Как в воду бросаясь, набрала воздуха и выпалила, наконец, свое:

— Анатоль Калинькыч! Можно сегодня уйти?.. Я отработаю.

Пятница на отрывном календаре, приема не будет. Руки Алины теребили носовой платок, заложенный в книжке.

— Ладно, идите. Нетупский...

— Ох, совсем забыла, — Алина переступила в нетерпении. — Олег Викторович просил, как появитесь, немедленно соединить.

— Он дома? Пусть едет в клинику. И знаете, Алина, побудьте, пока я здесь. Разыщите Саранцева.

Она хотела возразить, но, нагнувшись к бумагам, он пресек попытку движением руки. Алина нехотя, недовольная собой и Косыревым, ушла. Вспомнил: неприятны все-таки слухи насчет вскрытия. Переводя рычажок, набрал по прямому министерство.

— Здравствуйте, Вера Ивановна. Можно Евгения Порфирьевича?

— Он в командировке, —ответил женский голос. — Но интересовался вами, и очень.

Интонация показалась холодноватой, и по имени-отчеству, как обычно, не назвала. Что-то за этим кроется. Он выдвигал ящики нового стола, все лежало соответственно, на своих местах. Приучается к аккуратности эта Алина. Непривычная зеркальность стола раздражала. Откуда-то пустая бумага из-под печенья. Нет, спрятались два бисквитика. Принялся жевать: ни вчера, ни сегодня ничего не ел. Безобразие, вообще-то. Буфет был на ремонте.