Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Придираешься, Зинка. Кто это там?

— Н-не знаю. Иди, ждет. Рубашку наденешь новую.

Вошел загорелый человек в толстом вязаном свитере. Синие пронзительные глаза, выгоревшие усы. Вот он — охотник в натуре. Лет на десять моложе Косырева, почти ее ровесник. Невыносимо. Взгляд пробежал его лицо до черточки, до капельки, и со злорадством отметил на щеке не тень — крупную овальную родинку. Коричневую. Побрился, а то бы непременно волосатая. Улыбнувшись, Аркадий Иванович движением широкой ладони смахнул с подзеркальника пепел, оброненный пришедшим.

— Чем могу служить?

Бесчувственно скомкав за спиной горевшую сигарету, Косырев промолчал. Вежливое лицо сделалось жестким: тот понял.

— Вы Косырев? — спросил он.

Косырев молчал.

— Зачем вы пришли? Уходите. Уходите немедленно.

— А она любит вас? — выдавил Косырев. — Выйдет здесь добро?

— Какое вам дело?—побелел тот.—Лю-убит? Любовь свободно мир чарует? Пора позабыть это слово. У вас на свадьбе ее не было, а вы — тут как тут?.. Уходите. Нельзя, чтоб увидела.

Последнее он сказал срывающимся шепотом, губы дрожали ненавистно: проваливай, слышишь! Косырев тоже побледнел. Гомон, звяканье посуды. Запустили магнитофон.

С рубашкой на плечиках влетела Зинка.

— Ой, Адик... Ирка просто чудо! Упросила. Загс в воскресенье, в пять часов. Холодильник привезут — завтра!

Выпалила все единым духом и осеклась. Оба тяжело дышали. Аркадий Иванович спрятал руки, широко расставил ноги. Нагнув голову, набычась, Косырев не уходил. Не уступать.

— Кто это?! — вскрикнула Зинка. И вдруг сморгнула, прикусила яркие ноготки. — А-а, во-он оно ка-ак... Не верь, Адик, не верь! Она тебя любит. Тебя, правда. Она же сама сюда переехала.

Косырев совсем перестал дышать. Сестра, отталкиваясь негодующими глазками, переступила и обняла брата. Тот тревожно глянул на дверь, моляще сложил руки и, смиряя себя, просительно сказал:

— Поймите же, разве не знаете? Вы — несчастье ее. Хватит, хватит мучить человека.

Косырев на мгновенье закрыл глаза.

— Простите, — опомнился он и повторил: — Простите.

Повернулся, быстро миновал коридор. Скорее. Дверь распахнулась, ударилась о стенку. Он побежал по лестнице, кружась около просвеченной шахты, вниз, вниз.

Снова валился то ли мокрый снег, то ли дождь вперемешку с ледяной крупой, и раскисала взрытая глина, и мок цемент в куче у забора. Но он двигал свое тело прямо, не разбираясь. Все кругом, переплеты кранов, низкое небо — медленно плыло, слоисто.

Наваливалось.

Из мрака, махая огромными белыми крыльями, попарно летели черноголовые птицы. Привязанные к центру, к нему, кружились, не выпуская шасси.

На деревянном столбе ветер раскачивал абажур строительного фонаря. Где-то непрерывно сигналила машина, воющий звук рвал уши. Узкая тропинка между цементными блоками вела прямо к фонарю.

Они столкнулись лицом к лицу, из-за угла, на самом узком месте. Глаза ее вспыхнули.

— Боже, Толя, — сказала она.

Ноги ее подломились, она, ступив в лужу, откинулась к шероховатому блоку. Хотел сказать, объяснить, она помахала ладонью перед сморщенными губами — не надо, нельзя. А-ах, дура-дурища, что ты наделала, с собой и со мной. Он отвернулся, пошел прочь. Воющий сигнал оборвался. Тишина. Только ноги, торопливо сбиваясь, чавкали в глине.

— Толя... — как последний слабый вздох.

Неживой голос, из недоступного далека. Он не видел и будто видел, как она там, у мокрого блока, в сетке мокрого снега, ломала пальцы. Ошибка, и тянет назад, ах, нелепость, они нужны, нуж-ны друг другу. Подвластно, казалось бы, вернуться, произвольное ведь действие, но нельзя, невозможно. Как она посмела!

— Прошу тебя, никогда. Слышишь — нигде не напоминать. — Он говорил с собой.

Вспыхивали вольтовы дуги сварки и троллейбусов, горели фонари проезда, разных оттенков. Машинально поднялся в троллейбус, и билет оторвал, и место нашел, чтобы отвернуться, на площадке. Машинально сошел в центре, на позднем пригасшем Невском, не понимая, куда идти.

В гостинице так дернул за шнур, что тот оборвался. Развел тяжелые занавеси. Исаакий был залеплен снегом до крестов, до верхушки. Он был рядом, в одном городе, но не стены и улицы и не предстоящая роспись, — гражданский акт не столь незыблемый, как рождение или смерть, — а, казалось, другая, невидимая преграда, толще земного шара, отделяла от нее. Утрачена была и Лёна и нечто вне их обоих, самое важное.

Погасил свет. Бессонница. Жизнь как сон...