Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Вышла замуж? Н-ну... полмесяца назад.

— Она была тогда в Речннске... Как же так?

—Значит, вам известно лучше.

Собеседница рассердилась, и Косырев испугался.

— Подождите. Я приезжий, по деловому вопросу.

— Обратитесь в адресный стол. Ах да, уже поздно. Ну, что с вами делать? Постойте-ка, постойте.

Протопали ее каблучки и через минуту возвратились.

— Вам повезло. Елена Петровна так обязательна: пообещала книгу, и вот бандероль. Есть обратный адрес, записывайте.

Самая окраина, черт знает где.

— Мужа ее, на всякий случай, зовут Аркадий Иванович.

Снег перестал. Исаакий и другие здания четко рисовались в темном небе. Дворники посыпали тротуар песком.

0т стоянки такси змеилась очередь. Люди разговаривали, и Косырев, чтобы не думать, не осознавать возможных последствий поступка, ловил обрывки слов и забот.

— Видал, что градусник показывает? Нуль. Опять христос-воскрес всмятку, опять гололед.

— Раньше говорили — по-быстрому, а теперь — по-шустрому. Так-кое тяп-ляп, но себе с выгодой. Точно.

— Люблю — и все.

— Ты вдумайся, вдумайся, что говоришь. Зачем он нужен тебе, какое счастье?

— Счастье на миг.

— По-моему, ты воображаешь из Ленинграда бога. Я пять лет в Сибири и останусь навсегда. Какая ширь, какой размах.

— ...не прав. Александр Второй умер не сразу. Гриневицкий...

— Теперь квартиры строят лучше и потолки выше.

Представив близкую встречу, Косырев почувствовал: сможет.

Шофер разворчался на бесперспективный маршрут, но взглянув в лицо седока, сказал:

— Не волнуйтесь. Найдем, найдем, товарищ.

В новом районе, недалеко от Купчина, переезжали от здания к зданию. Все хотели помочь, и никто не знал. Радостные, торопливые новоселы: со свертками, с сумками, набитыми до отказа. Одна девчонка точно знала, а номер опять вышел не тот. Оставался дом на самом краю. Безлюдный, неосвещенный. Шофер засомневался, нo Косырев расплатился и быстро зашагал по доскам, положенным на кирпичи, по умятым широким следам самосвалов, по бетонным трубам, упиравшимся в края канав.

С другой стороны здания горели верхние окна, и почудились человеческие тени. Номера никакого, но на заборе прибитый фанерный щит: «Жилкооператив № 8».

Строительный мусор внутри был убран. Будто не сам, толкало, он пошел вокруг прозрачной лифтовой шахты, освещавшей невытоптанные ступени. На восьмом этаже было накурено и из-за двери слышались голоса. Точно, тот, записанный номер квартиры. Коротенько тронул кнопку, ответила хрустальная мелодия. Заторопились женские шаги, он оборвал дыхание.

Дверь открылась: гудение разговора, гомон враждебного предвеселья. Это была не она. На пороге улыбалась расфуфыренная, духами и лаком свежей прически пахнущая женщина.

— Николай Николаич? — спросила она, радостно подняв брови над маленькими синими глазками.— Нет? Ну, все равно, милости просим.

Он вошел в коридор, где громоздились чемоданы со свисавшими бирками Аэрофлота. Иркутск. Кто-то — не Лёна — только что приехал. Женщина приостановилась у перегруженной вешалки, но Косырев свернул мимо, в безлюдную комнату. Она удивленно прошла вслед.

— Я не из гостей, — сказал Косырев. — Попросите Елену Петровну. На минуту.

Чрезмерно черные, удлиненные краской ресницы быстро поморгали.

— Ее нет. Но скоро, скоро вернется. Да вы раздевайтесь все-таки!

И Косырев не успел остановить, побежала в глубь квартиры.

— Аркаша!

Он остался один. Паркет с брызгами краски, с разводами побелки. Шкаф-хельга, низкие кресла, зеркало — все стояло невпопад, ребром друг к другу. На подоконнике батарея бутылок и в вазе пышный букет. Воду только что налили, вверх поднимались пузырьки. Везде неразвязанные книги, подзеркальник завален бельем. Боль-шой флакон коричневого одеколона «Богатырь», мужской одеколон. Взгляд с неприязнью искал других следов, и нашел: со спинки стула спускались брюки, а на стене висела фотография: молодой человек в бурятской крестом шапочке, опоясанный патронташем, держал в вытянутой кверху руке двух уток. Не совсем в фокусе, и на щеке темнело пятно, тень какая-то. Косырев отвернулся. А он там улыбался, удачливый стрелок, подняв свесивших головки селезней. Теперь подходила к концу и самая главная, с давних времен, охота, когда Косырева и Лёну разделило впервые и надолго.

Он прикурил, затянулся. Коридором близился разговор.

— Не волнуйся, Адик. Уверяю, поехала встречать, вы просто разминулись. Твоя телеграмма все перепутала, едва собрали своих... Погоди-ка, ну-ну. Нечисто выбрился.