Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Среди газет обнаружил записку: Вера Федоровна беспокоилась.

Была среда, он глянул на часы. Успевает. Что бы то ни было, но послезавтра на операции все должно быть определенно. Через несколько минут запер двери квартиры.

Поезд встал у платформы в шесть, звонить было рано.

Он бывал в Ленинграде только зимой, так получалось с разными совещаниями. Холодный и влажный — пронзительный — ветер с Балтики как по аэродинамическим трубам устремляется вдоль проспектов. Между набережными ему и вовсе раздолье: ледяной поток воздуха над ледяным щитом воды. Тропинка через Неву ради сокращения расстояния, и будто ты в поле, один перед бураном. Но сквозь дымку пурги просвечивают корабли зданий, из дали лет. Величественно и, ох, как холодно, как пронизывающе!

Так было и сейчас — холодно, пронизывающе. День едва зачинался в мутной утренней дымке. Косырев вышел к стоянке такси.

Ленинград был для него всегда большом переживанием. Таким же, как и русский лес, и русские реки, поля. Щемит и напоминает о чем-то невыполненном, неисполненном, ради чего ты мало, очень мало сделал. В Москве легче, она своим кручением и верчением гонит, подхлестывает, торопит время.

Теперь весь Ленинград, сосредоточенный на одной цели, превратился в загадку. Все остальные стремления отпали, и он боялся, что именно сейчас, в этот момент происходит непоправимое.

Он переезжал из гостиницы в гостиницу, торопя время. Мелькали лампионы, набрякшие туманной влагой, и свету трудно было пробиться к мостовой, к тротуарам, к идущим людям. На металлических застежках чемоданчика осели холодные капли. В «Астории» повезло, ему вручили белый листок. Двухкомнатный люкс, но все равно. В номере две женщины протирали стены и окна; это были не горничные, а рабочие, в серых халатах. Они собрали ведра, тряпки и сразу ушли. В окнах громоздилась темно-золотая гора Исаакия, искрилась снегом заметенная площадь. Бархатные занавеси и портьеры перед альковом напоминали о том времени, когда и днем и ночью светло, о белых ночах.

Он положил дотерпеть до восьми часов. Наконец-то. Не надо было заглядывать, номер горел в памяти. Гудок за гудком, никто не ответил. Странно. Впрочем, могло быть и дежурство в клинике или еще где. Но Николаю Николаевичу звонить пока не стоит. Сходил в буфет, есть никак не хотелось. Вернулся и, набравшись духу, снова позвонил: гудки. Держи себя в руках.

Лёна обосновалась рядом, на Фонтанке. Колеблясь, Косырев медленно перешел цепной мостик и под сводом арки вошел во двор, заваленный штабелями дров. Здесь она жила, и ходила, и поправляла сбившийся платочек, и через глубокий квадрат двора смотрела на хмурое небо, торопясь на службу, и говорила кому-нибудь: здравствуйте! Он поднялся по темноватой лестнице, нажал кнопку. Никого. Стал стучать. Открылась соседняя дверь.

— Зря стараетесь, они приходят только в пять.

Женщина помолчала, готовая к услугам, но Косырев ничего не спросил, и она — он спускался — проводила его взглядом. Они! Кто это они? Муж и жена? Так холодно, его била дрожь.

В номере сдвинул занавеси. После бессонной ночи сразу уснул. Что-то длилось и давило, и схватывало сердце. Он строил башню, но никак не мог взять поворотную точку. А она была, и он обязан был поймать ее. Эту завтрашнюю операцию. Не спите днем, запрет. Судьба это мы сами. Проснувшись, глянул на циферблат — было три часа дня.

Он оделся. Еще два часа! Отправился в Эрмитаж.

Поднялся посередине беломраморной, и золотой, и зеркальной лестницы, которую и лестницей-то назвать неудобно, скорее дорога на Олимп, и попал вместе с другими в бесконечный лабиринт.

Когда-то в другой жизни они бродили по Третьяковке. С детства он считал себя неспособным к пониманию живописи, школьное рисование было унижением и мучением, ничего не выходило. И музеи были мучением. Тащишься тягучим, особым музейным шагом, рассматриваешь все навалом — смешались в кучу кони, люди. В ногах противная усталость и в голосе сор. Но потом стал выбирать. Пристынешь к какому-нибудь «Над вечным покоем», и оно заживет в тебе. Волны свинцовые, ветер неумолимый, березки согнутые, безлиственные почти, оранжевое пятно оконца. И все. Люби это. Изживешь, переживешь до дна, а в другой раз — «Купанье красного коня». Мышцы его лоснящиеся, тело мальчишечье, ловко оседлавшее зверя. Живи теперь с этим. Лукавить не надо, насильничать над собой. Не ложится в душе Рубенс — люди как мясные груды — подожди, потерпи, может быть, и ляжет. А нет, и не надо, оставь авторитетам. Сегодня ничего не получалось. Ван-Дейк, Эль-Греко, Сурбаран, Рафаэль, Леонардо... Рембрандт! Ничего — пусто и глухо.