Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— А ведь я... Знаю я, кто отец-то.

— А я и знать не хочу, — всеми силами помогал ему Косырев. — Одно знаю, за то, что родила, мать корить нельзя.

Под ногами хрустел примороженный снег.

— Может быть, — подумав, сказал Сергей. — Вы не смейтесь, не идеала я искал. Пусть плохонького, оставившего, но отца. А знаете, что он сказал при знакомстве?..

Он остановился, выдохнул воздух:

— Чем докажешь? Испугался, видно — помощи запрошу. И с этим опереточным злодеем я все-таки связан. Не могу принять.

— И не твоя забота. Бывает, отцы уходят, следует ли обижаться? Что за жизнь — фальшь, лицемерие, принужденная жертва... Впрочем, не мучает ли тебя предопределенность?

— За кого принимаете? Ничуть. Перед нами мириады прародителей, и что в себе скрываем, нам самим не известно. Ничуть не боюсь стать таким, как он. Я был морально унижен...

Они зашагали дальше, мерно поскрипывал снег.

— Честно-то говоря, — окончил приглядываться Косырев, — эгоистик ты ничтожный. Стоп, стоп... Ну, скажи сам, как на тебя повлиять? Ведь надо снять груз и со слабейшего. С мамы.

— Не надо влиять, — глянул Сергей. — Пройдет это время, уладится.

Они подошли к концу платформы, к алюминиевому барьеру. Сергей положил руки на серебристые перила. Фонари остались позади, звездное небо. Падающая звезда начертила след и исчезла в низких облаках на лунном горизонте. Молодой человек перед выбором, перед огромной жизнью. Косырев увидел прежнего себя.

— Вам известно, чем привлекаете? — сказал Сергей. — Не тем, что говорите, а убежденностью.

Косырев усмехнулся.

— Думаешь, бывает убежденность без правоты? — сказал он. — Положим, бывает... Но это не что иное, как глупость.

— Вы, значит, считаете себя правым?

— А как же! Ты говорил: экзистенция, человек одинок. Но кто действует, всегда связан с другими.

Он поставил чемоданчик на перила. Сергей, иронически глянув, натянул кепку.

— Если вдуматься, — сказал он, — подтекст ясен. Мы должны стать такими, как вы. Не иными. А откуда вы знаете, какими будут люди через двадцать, скажем, лет?

— А-га, — повернулся Косырев. — Чтобы задавать такие вопросы, самому надо что-то значить. А ты? Не потерял ли ты себя?

— Никого не хочу ни о чем просить.

— Ох, черт побери! — Косырев усмехнулся намеку. — Заладил: не хочу, не могу. Странное положение: уламываю, а он кочевряжится. Больно ты мне нужен.

Сергей перегнулся через барьер. Он улыбался и хотел скрыть это. Косырев прямо-таки увидел, как в воображении его помчались московские улицы, здания, парки. Университет!

— Так — по рукам? Держи связь, вышлю программы. Учебники.

— О маме — Лена рассказала?

— Гм... Кстати, совершенно уверен, необходимы сильные средства. Тебя пока и любить-то не за что, ненадежен. Разве за прекрасные глаза.

Сергей, затронутый, выпрямился, сжал решетку.

— По-вашему, любят за что-то?

— А как же! И неодушевленные предметы нравятся чем-то. Что же говорить о человеке?..

Сергей смолчал. Косырев приладил чемоданчик за спиной и посмотрел вдоль платформы. Ноги в ботинках прихватывал мороз. Время уже. Евстигнеев увидел их сразу, как только вышел из толпы. Зашагал быстро, размашисто, внятно скрипя бурками по дощатому пастилу. Сергей обернулся и весь подобрался, сжался.

— Ты, Сережа, — шепнул напоследок Косырев, — сталкивай, сталкивай внутри себя. Пустоту надо ужимать.

— Вот вы, оказывается, где, — сказал подойдя Евстигнеев. — Хороши, дорогие ребятки. Не стыдно?

— Стыдновато, — сморщился Косырев.

— Дел-ла... Н-ну, регент! А может, признаемся и делу конец, а, Сергей?

— Не шутите, Иван Иванович.

— Ладно. Он, видите ли, и машину бросил, и ключики швырнул. Уходит. Что писать в характеристике?

Евстигнеев исподлобья разглядывал Сергея.

— Человек молодой, а хвост поджал трусливо. Ну, будет еще время. Окончательно разберусь, какая дрянь в тебе произрастает... А теперь нам надо поговорить. И слегка секретно.

Евстигнеев сбросил меховые перчатки, зашарил по карманам. Косырев вынул пачку, но она оказалась пустой.

— Сергей! — крикнул вслед ему Евстигнеев. — Не в службу — купи сигарет!.. М-да. Вот как, Толя, получилось. В чужом пиру... Есть и моя вина. Почитал, почитал — что ты подсунул. Решись тогда — все иначе. И она была бы другой, и я.

Евстигнеев стукнул кулаком по перилам. Носком бурки поддел смятую пачку, и целлофановый комочек покатился вниз.

— Бери любовь и береги, — сказал он. — Не отдавай, охотников много.

— Кое-что ты понял. Все-то мы понимаем...