Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Совсем жалким сделался Петр Елизарович, и принимай это за правду, если бы не полыханье исподнизу черных глазищ. Но Косырев уловил юродство, и Петр Елизарович схватил его понимание на лету.

— Помолчи уж, миленок, публично-то, — рокотнуло из регентской груди.

— Ай-яй! — воскликнул Косырев.— Пугаете. Уж так хлопотали жар-птицу в сети словить, славу проповедника заработать. Но и птенца не удалось. Да просто смешны вы в необузданном честолюбии!

— Ну, не сердись, — снова сминая себя, кротко, сквозь зубы промолвил Петр Елизарович. — А вдруг бы ты и поверил? Вера, она не всякого...

— Вот. Это уж моя печаль. Какую точку разглядели, какую слабость? Подумаю. Но в целом — просчитались. Непроницательны.

— Куда уж...

— Не юродствуйте. Вас нисколько не жаль, жаль семьи. Пойдите, поклонитесь жене, сыновьям. А вдруг им в голову придет, что все вы продали и предали? Подлецом назовут. И помогут ли тогда церковные ляхи?

— М-м-м... Х-х-а! Да это ты проповедник, не я.

— Нет, — вздохнул Косырев, — не пробьешь. Непоправимо. И надо ж. Ведь не из рюриковичей, не из столбовых дворян и не из кулаков. Характер подвел свихнуться.

— Осторожнее, Толя, с выражениями, — жестко предупредил Петр Елизарович, в нем окончательно перекипало наружу.

— А я к ответу на слабую загадочку насчет свободы воли. Был, был выбор. Выбрали вы добровольно. И за все деяния будете отвечать.

— Донесешь? — прохрипел Петр Елизарович.

— Зачем? Вас взяли уже на заметку. Личное Евстигнеев мимо пропустит. Но где-е затро-онуто госуда-арст-во! Он вас найдет, не сомневайтесь.

Имя это и взорвало наконец Петра Елизаровича. Лицо исказилось, и не в силах сдержаться, он закричал:

— Я Ваньку-то Евстигнеева и отца его знаю, как облупленных, из грязи да в князи! Сродственники мои пу-ускай отпадут. Марью, бабу безумную, я свяжу еще, приведу в стадо. А в-внучка эта — Еленка — чурбак с глазами. Предлагал, — заимей душу, крестись, — фыркнула, безбожница закоренелая.

— Не трогайте ее, — процедил Косырев.

— Видали, указчик. Х-ха. Твоя-то жизнь тоже масленица разливанная. А моя? Коту под хвост? Верно, Толечка, верно. Регентство мне не рублишко, не рубль дает. А ты и здесь хотел прижать? Не выйдет, дудки. С богом сто лет проживу! И переживу вас всех.

Выбрасывая слова, Петр Елизарович качался из стороны в сторону, махал кулаками, — уже и кони фыркали, — как пьяный. Мысль его бросалась из угла в угол. Толятя давно проснулся и тревожно переводил размытый взгляд с одного на другого. Косырев холодно наблюдал за истерикой.

— Ах я дурак, дурак! — сжимал и разжимал мослатые пясти Петр Елизарович. — Ах я распелся, раскудахтался. И перед кем?..

— Ну, хватит, —прервал Косырев. — Давайте к последней точке.

Петр Елизарович, кипя, вмиг оборвался, замолк. В сбитом набок малахае накренился к Косыреву. Кони бежали по безлюдной улице.

— Запомните, Петр Елизарович, оглянитесь вокруг. Никто не поддержит. И все ваши бредни, хоть до ста проживите — не-о-су-щест-ви-мы. Но особенно имейте в виду! Молодежи не касайтесь. Немедленно по рукам.

Петр Елизарович приподнялся, малахай свалился на полость.

— Доноси, доноси! — выкрикнул он. — А я тебе ничего не говорил, свидетелей нет. Не отнимешь бога, единой надежды. Тьфу, И-иуда!

Петр Марцев, семидесяти трех лет, всхрапнул и размахнулся. Косыреву показалось, огреет вожжами, он подставил локоть. Толятя, тоже предупреждая удар, с жалобным мычанием растопырил руки. Но возница крутнулся и свистнувший размах рубцами вспухнул на конских крупах. Кони взяли в галоп, санки едва не опрокинулись; Косырев подхватил валившегося Толятю.

— Ва-аги, — плакал он, сжимая котенка у груди. —Ва-аги!

Враги. Ветер бил в лицо. Миновав перекресток, сани выскочили на круглую привокзальную площадь. Возница гормознул так круто, что колокольчики захлебнулись, их языки силой инерции прилипли к одной стороне, а головы коней заломились ушами к хребту, и черный, коря за незаслуженную боль, пронзительно заржал. Косырев откинул полость. Петр Марцев рванул из-под сиденья чемоданчик, но впопыхах не удержал, и тот покатился по снегу.

— Ты еще поп-ляшешь, — задыхался он. — Бо-ог за всем следит. Семью твою ахнул с высоты и угробил — он, око недреманное!

Толятя трясся от беззвучных рыданий. Черный ворон ударил вожжами. Косырев посмотрел вслед с бешеным звоном уносившимся саням, взметавшим грязный с песком перемешанный снег, взял чемоданчик и, сопровождаемый людскими взглядами, поднялся по ступенькам.