Леван Хаиндрава - Очарованная даль

А бомбардировщик все же совершил сравнительно благополучную посадку на поле Рейс-Корса. Когда к нему подбежали, пилот был уже мертв.

В то утро Гога проснулся позже обычного — заканчивал читать «Идиота», потом попробовал записать свои мысли, рожденные книгой. Впечатление было потрясающее, в голове и в душе все бурлило, с записями ничего не получилось. Слова, выходившие из-под пера, были все какие-то приблизительные, немощные, никак не выражавшие тех чувств, которые вызвала эта книга.

Раздосадованный, Гога принял прохладный душ, чтоб немного успокоиться, и лег, но сон не шел. Было очень душно — ни малейшего движения воздуха. Тягостен август в Шанхае. А над крышей противостоящего дома по небу разливалось зловещее, багровое зарево: горел Чапей. Угнетало сознание своего полного бессилия, невозможности прекратить это преступление, хоть как-то помочь жертвам.

Гога знал, что там гибнут люди, теряют свое достояние и богатые и бедные, превращаются в груды развалин дома, приютившие в своих стенах мужчин и женщин, детей и стариков, с их горестями и радостями, заботами и отрадами, — словом, всем тем, что составляет человеческую жизнь, которую каждому дано прожить всего один раз. А мир смотрит на это как на действие, разворачивающееся в театре. Не совсем равнодушно, конечно, ведь и в театре зрители редко остаются совершенно равнодушными, но и без содрогания, как на нечто неизбежное и прямо никого, кроме самих жертв, не касающееся.

Неужели ничего нельзя сделать, чтобы помочь китайцам?

Коля Джавахадзе говорит, что они сами виноваты: многочисленный народ не имеет права быть таким слабым. Сам себе не поможешь, кто тебе захочет помогать? И все же разве можно спокойно смотреть на это злодейство? Это и есть политика?

Что делать?

С этим вопросом Гога заснул, с ним же и проснулся. Со стороны реки доносился гул артиллерийской канонады, приглушенные расстоянием, но явственные взрывы авиабомб. Вчера кто-то рассказывал, что китайцы переправили пушки на правый берег Вампу. Вероятно, сейчас бьют прямой наводкой по «Идзумо». Теперь-то уж, наверное, потопят. Хорошо бы! И самолеты у китайцев появились. Говорят, советские. Молодцы большевики, хоть они помогают!

Гога прервал ход своих мыслей. Как странно… Первый раз в жизни он подумал о большевиках с одобрением. До сих пор все, что приходилось слышать о них, читать в газетах, было только плохое: голод в СССР, аресты в СССР, расстрелы. Так и привык считать. А ведь если вдуматься, как-то очень уж несуразно получается: такая огромная страна, а, кроме голода и арестов, нечего о ней сообщить? Ведь что-то же там делают. Вот пятилетки какие-то. Строят заводы. Догоним и перегоним Америку! Это Гога еще в Харбине слышал. Теперь у китайцев — советские самолеты. Дядя Миша говорит, что у большевиков авиация очень сильная. Летчики у них хорошие. Интересно, пришлют они на помощь китайцам своих летчиков? Какая-то газета писала, что как будто уже прислали. Вдруг среди них есть грузины! Как было бы интересно встретиться, расспросить обо всем. В Батуми живет двоюродный брат Автандил. Может быть, и он летчик. По возрасту вполне может быть в армии, он старше Гоги на пять лет.

Однако надо идти — есть хочется. Уже поздно — скоро одиннадцать часов, тетя Оля будет ворчать.

Михаила Яковлевича дома не было. В центральных и западных районах французской концессии все учреждения работали. Лишь ближе к Банду чувствовалось, что в городе чрезвычайные обстоятельства, а дальше улицы Марко Поло и бульвара Де-Монтиньи не пускали. Там было опасно: шальные пули и осколки залетали сюда, среди прохожих имелись жертвы.

— Ты только на Банд не рвись, Гогоша, ради бога, — увещевала Ольга Александровна. — Это опасно. Думай о маме.

— Да нет, я не собираюсь туда, — успокаивал тетку Гога. — И все равно не пускают. Полиция стоит.

— Значит, пытался-таки, — укоризненно качала головой Ольга Александровна.

— Но вчера же тихо было…

— Какое там тихо. Вот почитай, что в газете пишут. Я тебя так не отпущу. Дай слово, что дальше Авеню Дюбай шагу не сделаешь.

Гога улыбался, но давать слово воздерживался. Тетка настаивала.

— Ей-богу не пущу! Нечего тебе на улице делать. Скоро Миша придет, обедать будем.

— Да я же поел только что! Какой там обед? Я домой пойду, читать буду.

— Домой? — Ольга Александровна пытливо заглянула племяннику в глаза, пытаясь определить, правду ли он говорит. — Ну хорошо. Иди. Но только прямо домой. Вечером приходи пораньше, а то я волноваться буду.