Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ты что, не из дому? — спросил он, обменявшись с Гогой рукопожатием и поглядывая на трехэтажный дом через улицу.

— Из дому, — ответил Гога и, перехватив взгляд приятеля, объяснил: — Мы теперь в другом месте живем.

— Да? — удивился Валентин. — Почему?

— Это больше не наш дом.

Валентин не сказал ничего и, показалось Гоге, сочувственно посмотрел на него.

Как было принято в Харбине среди хороших пловцов, они переправились на левый берег в оморочках [39] Крохотная лодка, типа каноэ. , оставив свою одежду у лодочника. Перевернуться они не боялись, так как оба владели этими утлыми суденышками в совершенстве, а если б один и перевернулся, то сумел бы прямо на глубине вновь поставить оморочку дном книзу и взобраться на нее. У Гоги в носовом платке была завязана все та же иена, которую ему накануне никак не удавалось истратить: Валентин за рейс с него не взял, и сегодня Гога намеревался пригласить его пообедать в каком-нибудь засунгарийском ресторанчике.

О многом уже было переговорено. Гоге хотелось спросить про Женю, но он почему-то откладывал. Наконец он почувствовал, что тянуть дальше просто невежливо и, как бы только сейчас вспомнив, сказал, стараясь, чтоб в его голосе не чувствовалось особой заинтересованности:

— Да, как сестра?

— Она в Тянцзин уехала, — коротко ответил Валентин и вдаваться в подробности не стал, а Гога по его тону понял, что это не самая приятная для него тема разговора. Гога не ошибался. В жизни Жени Морозовой за эти годы произошли важные события.

После того, что произошло между нею и Перовым, Женя чувствовала себя не вправе продолжать отношения с Гартвигом, носившие совсем иной характер. Когда Сергей вернулся из своей злосчастно затянувшейся поездки, она дважды не явилась на свиданье, а потом послала ему записку, умышленно холодную и категоричную, в которой уведомляла, что дальнейшие их встречи невозможны.

Человек другого склада бросился бы выяснять, что случилось, постарался бы встретиться. Но Сергей, уязвленный до глубины души, сам себя не помнивший, однако держался. Положение его было тем тягостнее, что он не имел близкого друга, того единственного человека на свете, к которому можно прийти с любым горем, с самой сокровенной исповедью и на груди которого даже пролить тайные, мучительные мужские слезы. И человек этот все поймет и будет страдать с тобой до конца. Но не было такого друга у Сергея Гартвига. Он сам, своей вечно поднятой бровью, своим высокомерием и больше показным, чем естественно присущим чувством собственного превосходства над окружающими, отталкивал от себя людей. Всю остроту боли и унижения, причиненных ему Женей, Сергею предстояло вытерпеть в одиночку. В эти тяжелые дни с ним были только стихи любимого поэта, так кстати всплывшие на поверхность из глубины памяти:

Он твердил и твердил эти строки про себя и однажды почувствовал их не просто как прекрасную поэзию, а как твердую руку, положенную ему на плечо и выводящую из того холодного тупика, в котором он очутился. И он понял, что кризис миновал, и что он выйдет из него не слабее, а сильнее, чем был доселе. Да, он вновь двинется своим путем. Ведь у него есть цель, есть идея, есть вождь, верным соратником которого он останется до победоносного завершения их борьбы. А личные чувства — только мешают. Настоящий мужчина должен уметь их превозмочь. И он отшвырнул прочь мысли о Жене.

Сергей с головой окунулся в политическую работу. Из него выработался хороший оратор, и его часто посылали по городам и крупным железнодорожным поселкам, где жили русские. Он выступал там с докладами, проводил диспуты и, если набиралось достаточное количество сторонников, открывал отделения своей организации, которая теперь стала называться Всероссийской фашистской партией. Изменено было название по инициативе Маклаевского для того, чтобы привлечь в ряды организации не только русских, но и представителей других народов, входивших в состав бывшей Российской империи. Но ожидаемых результатов достичь не удалось. Ни один грузин, ни один татарин или осетин не вступили в фашистскую партию, и лишь единственный армянин, да и то такой, который никогда не жил на Кавказе, стал носить значок с двуглавым орлом и свастикой. Впрочем Маклаевского это не смутило, и на одном из митингов в Русском клубе, полностью перешедшем теперь под контроль фашистов, выступила никому не известная женщина с грузинской фамилией, выразившая от имени н а р о д о в К а в к а з а поддержку фашистскому движению.