Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Тут Гога прервал себя и в сердцах плюнул: совсем в детство впал: шапка-невидимка. Что тебе, десять лет?

Он медленно брел по Рут Валлон, приближаясь к те́ррасу, в котором жили Журавлевы. Он сделал немалый круг, даже не заметив этого. Сгущались стремительные тропические сумерки, в китайских лавках уже горел свет, но уличных фонарей еще не зажигали: французы народ экономный.

«Пойду к тете Оле!» — решил Гога. Там он всегда чувствовал себя дома, был членом семьи. А сейчас ему особенно хотелось видеть кузину Аллочку. Еще час назад именно встречи с ней он страшился больше всего: как выдержать наивный, чистый взгляд милой девочки, любимой двоюродной сестренки, когда душа твоя в таком чаду? Но сейчас он чувствовал, что почти отрешился от владевшего им целый день наваждения. Сам не заметив, в какой именно момент это произошло, но он освободился от того искушения, источником которого была Зоя.

Да, к Журавлевым! Именно к ним непроизвольно привели его ноги. Он давно обещал Аллочке сводить ее в кино. Сегодня уже поздно, а завтра непременно они пойдут в «Катей» на «Полет в Рио». Фрэд Астэр и Джинджер Роджерс. Танцуют как боги. «Катей» — самый дорогой кинотеатр, Аллочка еще там не бывала, ей будет приятно. И куплю ей мороженое «Хэйзелвуд» — она его очень любит.

Гога находился уже почти у входа в узкий журавлевский те́ррас, когда случилось маленькое происшествие: ехавший на велосипеде китаец, по виду, мелкий служащий или рассыльный магазина, резко вильнув в сторону, чтоб не столкнуться с выскочившим с неожиданной стороны рикшей, потерял равновесие и упал. Раздался смех уличных мальчишек, озорные возгласы по адресу неловкого велосипедиста. Но тот, упав, продолжал лежать, и Гога, находившийся к нему ближе всех, разглядел на его лице кровь. Гога бросился к упавшему. Китаец лежал не двигаясь, но глаза его были открыты. Гога присел на корточки, достал из кармана платок и стал обтирать им лицо лежащего. Оказалось, что у него разбит нос, но больше никаких повреждений заметно не было.

— Ну как ты? — спрашивал Гога. — Ничего не сломал? Где ушибся?

Китаец отрицательно помотал головой, удивленно и даже не без опаски глядя на Гогу.

— Встать можешь? Может быть, «скорую помощь» вызвать? — Гогин китайский язык, тем более шанхайский диалект, был далек от совершенства, но примерно о том же спрашивал пострадавшего пожилой прохожий, тоже подошедший оказать помощь, и его-то велосипедист понимал слово в слово.

— Не надо, не надо! Мне уже хорошо. Я поеду. Где мой велосипед?

С помощью Гоги он поднялся на ноги и стоял, опасливо озираясь: не увели бы его машину. Гога сделал знак подростку, подобравшему велосипед. Тот подошел, и велосипедист облегченно вздохнул.

Гога пошел своей дорогой.

— Хо! — раздались сдержанные возгласы ему вслед. — На го нин — холеши! [36] Хороший иностранец! (кит.)

Сколько раз случалось Гоге, правда, не по своему адресу, слышать эти слова в ином варианте: «На го нин — валеши!» [37] Плохой иностранец! (кит.) Гоге даже не по себе стало в первый момент. «Что ж, если я чужестранец, так для них и не человек вовсе? Помочь пострадавшему не могу?» — думал он. Стоявший на пороге одной из квартир китаец дружески улыбнулся ему и показал большой палец. На сей раз Гога уже почти не смутился, приняв жест одобрения как должное: приятно сознавать себя хорошим, даже если основания для этого ничтожные.

Гога шел по длинному проходу, очень довольный собой. Теперь ему легче будет окунуться в строгий и скромный, чистый мир семьи Журавлевых, где на счету каждая копейка, где не могут себе позволить ничего лишнего, и тем не менее все… ну не счастливы, конечно, счастье — это что-то сверхъестественное, но пребывают во взаимной приязни и уважении, живут с достоинством, довольствуясь тем, что имеют.

Да, но китайцы… Как странно они отнеслись к только что случившемуся эпизоду! Ну что я такого сделал?

Какими же обездоленными надо чувствовать себя, какими бесправными и униженными, чтоб так растрогаться от проявления пустякового, совершенно естественного человеческого участия. Какая странная, какая неправедная жизнь! Ведь они — хозяева этой страны, этой земли, почему же к ним так плохо относятся? Ими помыкают, словно они не люди, а какой-то атрибут нашего быта. Так не может долго продолжаться, не должно…

Колеса стучали в дробном мажорном ритме, в обратном порядке шли станции, словно разматывался моток памяти и открывались узлы на ее нескончаемой нити: Куаньченьцзы, Яомынь, Лаошаогоу. Когда миновала последняя — Шуапченпу, за которой остановок уже не было, Гога нервно встал и начал собираться. Собственно, собирать было нечего — оба чемодана закрыты, из них в поезде ничего не вынималось, да и езды до Харбина еще около часу.