Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Джавахадзе ответил не сразу. Боясь отказа, Гога быстро добавил:

— Хочу вам показать интересные стихи.

Смуглое, худое лицо Джавахадзе сразу оживилось, густые брови поползли вверх:

— Да? Чьи же? Сестры?

Гога знал, что Джавахадзе ценит стихи Лены, но сейчас упоминание о ней показалось ему неуместным — так далек и чужд был мир, изображенный в «Думе про Опанаса», от нежной музы Лены Горделовой.

— Нет… У меня советские стихи.

— Советские? — брови Джавахадзе еще круче вздернулись, и на лбу проступили три глубокие горизонтальные морщины. — Маяковский?

Гога знал, что Джавахадзе, признавая большой талант Маяковского, к стихам его равнодушен.

— Нет, другой. Эдуард Багрицкий.

Джавахадзе покачал головой и поджал свои губы таким образом, что концы их опустились. Эта гримаса выражала у него разные чувства: и недоумение, и сомнение, и неодобрение.

— Не слышал такого имени. Что, хорошие стихи?

— Мне хотелось, чтоб вы прочли, — уклонился Гога от собственной оценки, опасаясь попасть впросак. Он обычно не колеблясь высказывал свои мнения, но в данном случае мнение как-то не складывалось. И при повторном чтении впечатление было противоречивое.

— Что ж, это интересно. — Джавахадзе посмотрел на ручные часы. — Еще не поздно. Давайте выпьем по чашке кофе в «Гаскони».

Гога удивился. В кафе «Гасконь» бывать ему не доводилось, но любое кафе вообще, с обычной толчеей, музыкой из электролы-автомата, неожиданными встречами со случайными и не всегда интересными знакомыми, показалось ему местом, мало подходящим для чтения стихов. Однако Джавахадзе, привыкший в Европе посещать кафе совсем иного типа, и в Шанхае нашел и облюбовал такое.

На запад от Авеню короля Альберта Авеню Жоффр утрачивала свою шумную суетливость и оживление, постепенно превращаясь в благопристойную, спокойную улицу с частными резиденциями и роскошными жилыми домами, в которых жили состоятельные люди. В первом этаже одного из таких домов и помещалось кафе «Гасконь», небольшое, с уютными ложами, освещенными только настольными лампами, каждая — другого цвета, так что и ложи назывались соответственно: синяя ложа, малиновая, сиреневая, зеленая. В кафе царила интимная атмосфера, не было людно, а музыка играла тихая, мелодичная.

— Давайте сядем вот сюда, — предложил Джавахадзе, указывая на ложу в глубине. — Не возражаете?

Гога не возражал, и они уселись. Кафе в этот час было почти пусто.

— Милица Николаевна, нам по чашечке кофе по-французски, пожалуйста, — обратился Джавахадзе почтительно и вместе с тем по-свойски к интеллигентной даме лет сорока, восседавшей за стойкой. — Чем потчуете сегодня?

— Есть домашний пирог с капустой, Николай Илларионович, — тоже как доброму знакомому ответила дама, — есть птифуры с ромовым кремом.

Пирог с капустой! Это прозвучало так неожиданно и приятно. Повеяло далеким домом, семейным уютом, теплом бабушкиных рук. Там, в Харбине, пирог с капустой пекла всегда она. На мгновение Гоге остро захотелось вновь оказаться в большой квартире харбинского дома, окруженным самыми дорогими, самыми близкими людьми и свободным от всех забот и тревог самостоятельной жизни.

— Что будете есть? — спросил Джавахадзе.

Гога всегда был лакомкой и сейчас, проголодавшись, с удовольствием отведал бы и того, и другого, но было неудобно, и он, поколебавшись, ответил:

— Пирог с капустой, — а про себя решил в ближайшие дни прийти сюда и попробовать пирожное с ромовым кремом — это звучало очень соблазнительно.

— Два пирога, пожалуйста, — заказал Джавахадзе, и через минуту миловидная девушка, так же, как и дама за стойкой, одетая в строгое синее платье с кружевным белым воротничком и в кружевной наколке, принесла требуемое и тоже, как со старым знакомым, поздоровалась с Джавахадзе, назвав его по имени-отчеству.

— Ну, что там у вас, покажите! — со своей обычной сдержанной улыбкой обратился к Гоге его спутник, когда они управились с пирогом и кофе.

Гога вынул из кармана «Правду» и передал Джавахадзе. К удивлению Гоги, сама газета не вызвала особого любопытства — оказалось, что Джавахадзе ее иногда читает. Он лишь бегло — пока переворачивал страницы — пробежал заголовки и немногочисленные фотографии, но к поэме проявил интерес. Сгорбившись, склонив свою узкую голову над текстом, он начал читать, не отрываясь, не комментируя. Все то время, пока он был занят этим, Гога внимательно следил за ним, ощущая себя как бы автором какого-то открытия, которому сейчас производится оценка. Он испытывал по существу то же чувство, что и Абрикосов, когда поэму читал сам Гога. Хотя Джавахадзе был человек сдержанный и замкнутый, он, по мере чтения, проявлял свои чувства: то одобрительно покачивал головой, то недоуменно поднимал брови, то хмурился, то слегка улыбался. Улыбка у него была умная, ироничная и всегда чуть-чуть печальная.