Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ступайте. Ваши познания в философии совершенно неудовлетворительны, — сухо изрек отец Граммон, и Гога, не помня себя от стыда и отчаяния, вышел.

— Gordéloff! Qu’est се qu’y est arrive? [22] — Горделов! Что случилось? (франц.) — остановил Гогу через несколько дней отец Жермен.

Гога готов был сквозь землю провалиться. Не хватает докучливых вопросов товарищей-студентов, так еще на ректора напоролся! Что за незадача! Чувствуя, что краснеет, и от этого краснея еще сильнее, Гога залепетал что-то маловразумительное, а ректор тем временем, участливо глядя на него своими проницательными глазами, мягко взял под руку и повел по коридору.

Встречные студенты почтительно кланялись и украдкою бросали удивленные взгляды на необычную пару. Очень деликатно и ненавязчиво ректор расспрашивал о злосчастном экзамене, и Гога, проникаясь доверием к доброжелательности этого человека, говорил все свободнее. От него не укрылась улыбка отца Жермена, когда тот услышал, как отец Граммон д о к а з а л, что Бога нет, а Гога не сумел его опровергнуть.

— Но ведь это так просто! — воскликнул ректор с чисто французской непосредственностью и двумя-тремя фразами исчерпывающе объяснил Гоге, в чем именно заключался изъян в рассуждении отца Граммона. — Как же вы сами не нашли опровержения?

Синие глаза ректора смотрели на Гогу с добродушной укоризной, но Гога уже больше не чувствовал смущения и ответил так, как если б его собеседником был близко знакомый человек:

— Вы понимаете, mon révérend père [23] Достопочтенный отец мой (франц.) . , мне никогда не требовалось этого. Я верю в Бога, и мне не нужно никаких доказательств.

— Это делает честь вашему сердцу, — проникновенно сказал отец Жермен, — но обедняет ваш разум. Посудите сами. Мы живем в эпоху, зараженную бациллами неверия, попыток отрицания незыблемых духовных ценностей. Вы — образованный человек, христианин. Вам в жизни не раз придется столкнуться с людьми, которые злостно или по неразумению будут отрицать то, что для вас, да и для всякого серьезного человека с живою душой, составляет основу внутреннего существования. Разве вам не надо уметь разбить их в споре? Показать всю несостоятельность, наивность их доводов? Ведь не исключена возможность, что при вашем разговоре будут присутствовать менее образованные, не вдумчивые люди, которых вы, победив в споре, удержите от вступления на пагубную стезю.

«Да, да, он прав, — подумал Гога, слушая монаха. — Нужно больше заниматься философией, больше читать серьезных книг. Ведь это так интересно, в конце концов…»

И Гога тут же постановил себе в течение года прочитать и Спинозу, и Декарта, и Руссо, и Канта, и Гегеля. Ведь все эти книги имеются в университетской библиотеке. Надо развивать свой ум, надо больше интересоваться серьезными вещами — время идет, а сколько его уходит на всякие пустяки: спорт, кино, танцы, девчонок.

Но благие намерения Гоги оставались неосуществленными. Он брал книги великих философов, пытался вникнуть в них, но текст изобиловал специальной терминологией и не трогал его, да и понять все до конца было трудно. Абстрактное мышление было чуждо Гоге. Он искал в философских книгах конкретные, четко сформулированные ответы на конкретные вопросы, а вместо этого погружался в дебри умозрительных формулировок, игру абстрактных презумпций и постулатов. Откладывая книгу в раздражении — иногда на себя, за свою неразвитость, иногда на автора за невразумительность, порой на обоих, — он сознавал, что ни на йоту не приблизился к пониманию основных проблем бытия, разумению причин и целей жизни в высшем смысле. И тогда, раздосадованный и униженный, он говорил себе: «Ну и к черту! Буду жить, как живется! Наверное, никто ничего в этом не понимает, только делают вид!» Но он чувствовал, что это слабое утешение и что все же есть люди, пусть их немного, разумению которых и Кант, и Гегель доступны.

Ближе к концу года произошло другое событие, прямо противоположное первому. Был письменный экзамен по истории, тема: «Тридцатилетняя война». Профессор — молодой монах отец де Лэф, человек требовательный, необщительный, вечно погруженный в себя, объяснил студентам, что вопрос этот слишком обширен для письменной работы, на которую отводится всего четыре часа.

— Поэтому каждый экзаменующийся волен выбрать один какой-нибудь период и писать о нем, но уже обстоятельно, — говорил отец де Лэф, встав и обводя студентов взглядом, который был устремлен не из себя, а в себя.