Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Пошли! — сказал Гога, забыв про голод.

Абрикосов жил в те́ррасе, сплошь заселенном русскими семьями среднего достатка, но комнату занимал крохотную. Узкий диван, небольшой шкаф, правда с зеркалом, круглый столик и два стула — вся обстановка.

В комнате было нестерпимо холодно, — Вовка был сторонником закаливания и все время держал окно открытым. Так, во всяком случае, он объяснил Гоге. «Надо будет и мне начать закаливаться», — подумал Гога. В его глазах авторитет Абрикосова как спортсмена стоял высоко: тот как-то в четырехраундовом бою сделал ничью с самим Валло Спидом — чемпионом Маньчжурии в среднем весе.

— Садись, Гога, сюда, здесь меньше дует, — показал Вовка на диванчик. — Сейчас увидишь интересную штуку.

Говоря это, Абрикосов достал с полочки и развернул перед Гогой газету. Тот с удивлением уставился на нее. Это была московская «Правда», о существовании которой Гога знал, но никогда ее не видел. Сейчас он с отчужденным любопытством стал ее рассматривать. Формат больше, чем у местных газет, бумага плотнее, шрифт убористый, заголовки мелкие и какие-то скучные: «Хорошо подготовиться к севу яровых» (спрашивается, что такое «яровые»?), «Слет передовиков швейной промышленности», «Шире размах стахановского движения!» (что это такое — «стахановское движение»? Впрочем о Стаханове как-то писали. Это рабочий, который что-то там новое предложил. Но разве об этом стоит писать в газете?). А где же происшествия? Неужели у н и х ничего не случается? Никто никого не убивает, не грабит, не бывает автокатастроф или пожаров? Где спорт? Где политические новости? Хотя — вот что-то в этом роде: «Разгул реакции в Испании» — крохотная информация, строк на двадцать. «Ремилитаризация Рейнской области продолжается» — тоже не больше.

Гога перевернул лист. На третьей странице подвал: «Опыт передовых колхозов — в массы». Опять то же. Скучно. И такую газету люди читают и по ней судят о происходящем в мире?

Абрикосов между тем взял «Правду» из рук Гоги и перевернул так, что лицом к ним оказалась вторая страница. Она была занята поэмой. «Дума про Опанаса». Эдуард Багрицкий. Ничего не говорило это имя Гоге Горделову.

— Вот, читай, — с улыбкой, словно делая подарок, произнес Абрикосов.

Гога принял газету, будто тарелку с экзотическим кушаньем, во вкусовых качествах которого сомневался:

Первая и третья строки не зарифмованы, «листвою» — «степною» — рифма не ахти… И размер что-то не того… спотыкающийся.

Абрикосов внимательно смотрел на Гогу и видел, что тот не в восторге.

— Ты читай, читай дальше… — убеждал он с улыбкой гурмана, красноречиво говорившей о его собственном отношении к этим стихам. Гога читал. Первое, что понравилось ему — звучная составная рифма «Балты — попал ты». Она указывала на известное мастерство автора. Размер уже не коробил, Гога втягивался в этот перебоистый ритм, он начинал захватывать его. Впервые Гога встречался с таким: он еще не читал «Гайдамаков».

Абрикосову не терпелось. Он спрашивал:

— Ну как? Нравится? Здорово, а?

Гога медлил с ответом. Кое-что нравилось: свежо, необычно. Дух времени, колорит ощущаешь. Другое принять было трудно: слишком уж много мужицких словечек и, что хуже, — псевдомужицких, примитивных оборотов, жаргона. Вот что это, например: «хлобысть по сопатке»? Это псевдожаргон. Гога сказал об этом.

— Это фольклор, Гога, как ты не понимаешь? — убеждал Абрикосов. — Так говорят в народе.

Гога с сомнением качал головой. Вовка начал читать наизусть:

— Да, вот это — хорошо, — согласился Гога, хотя, заглянув в текст, увидел, что у автора не «соколиным взглядом», а «командирским». Абрикосов, воспитанный на безупречной поэзии акмеистов, на ходу убрал обедняющее повторение. И тем не менее он продолжал восторгаться:

— Чистым рафинадом! Здорово, а! Эх, как здорово, — он просто расплывался от наслаждения и, произнося понравившееся ему сравнение, даже причмокивал, будто сосал кусок этого самого рафинада.

В общем, Гога тоже был под впечатлением прочитанной поэмы, хотя не только по форме, но и по содержанию не все в ней принимал. Вот, например, рефрен финала: «Опанасе, Опанасе, катюга, катюга!» — вызвал у Гоги сомнение. Да, Опанас расстрелял комиссара, но ведь и Коган, когда шел во главе продотряда, делал то же: