Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Тринадцать голосов — за исключение, один — против, воздержавшихся — нет. — И, повернувшись к Гоге, он сказал уже другим тоном, стараясь смягчить смысл слов: — Горделов, ты не член нашей корпорации.

Гога молчал в смятении. Ему все еще не верилось…

— Вот у нас всегда так, — вдруг громко и взволнованно заговорил Варенцов. — Еще организоваться не успели, а уже началось. Не можем мы иначе! Я тоже ухожу! Если Гоги не будет, я тоже не хочу.

Возникло общее волнение. Все встали и громко, перебивая друг друга, заговорили. Заметнее всех был Фоменко, он чувствовал себя героем, да, пожалуй, и был им: ведь это его пылкая тирада определила настроение нерешительных и равнодушных. Боб Русаков, видимо, только сейчас до конца понявший, что произошло, оказался около Гоги и говорил ему что-то, но Гога, поглощенный своими переживаниями, его почти не слышал, а что слышал, то плохо понимал, тем более что говорил Боб по-английски, как всегда съедая окончания. Потом к Гоге подошел Стольников, только что объявивший собрание закрытым.

— No hard feelings, old man! [20] — Не сердись, старик! (англ.) — тоже почему-то по-английски, что делал очень редко, обратился он к Гоге. — Но иначе нельзя было. Зачем ты упорствовал?

— Упорствовал? — удивился Гога. — Я просто сказал, что думаю. То, что есть.

— Надеюсь, мы останемся друзьями? — полувопросительно добавил Стольников.

Гога неопределенно пожал плечами. Он постепенно приходил в себя.

«Все же не все так враждебны, как Скоблин. А я жил без них, проживу и дальше. Черт с ними со всеми! Посмотрим, что у них без меня получится». Вспомнив, что Варенцов тоже вознамерился выйти из корпорации, Гога поймал себя на мысли, что ему хочется, чтоб ничего у Скоблина и его компании не получилось. Но на улице — они шли вместе с Варенцовым — он подавил в себе это чувство и уговаривал приятеля с товарищами не порывать. Говорил он убедительно, доводы находил веские, но сердце его, обращаясь к товарищу, кричало: «Не возвращайся к ним, Шура! Не оставляй меня одного!»

Они расстались на углу Рут Валлон и Рю Пэр Робер. Отсюда до дому Гоге оставалось всего полквартала. Однако ему страшно было думать о том, чтоб провести вечер одному в маленькой комнате. Что делать? Как хорошо было бы сейчас встретить Колю Джавахадзе, поговорить с ним! Именно Джавахадзе, больше никого не хотел он видеть сейчас. Но не идти же к нему домой — они домами не общались, да он и не знал точного адреса Коли. Куда же пойти? К Игнатьевым? Нет, и они сейчас не подходили: не та тональность. Сергея наверняка не застанешь — по воскресеньям он дома не сидит, Зоя в отъезде, да если б и была, что толку? У нее своя жизнь, свой круг. Клава? Она, если окажется дома, конечно обрадуется, будет чирикать на своем невообразимом полурусском-полуанглийском наречии так же оживленно и так же бессмысленно, как птичка, но о чем с ней говорить? О последнем фильме Кларка Гэйбла? К Журавлевым? Нет, и не туда. Тетя Оля тотчас заметит его настроение, начнет расспрашивать, а что ей расскажешь?

Гога постоял, подумал и вдруг решил идти в Аудиториум. Там всегда полно народу, там наверняка окажется кто-нибудь из знакомых.

Мысль оказалась удачной. В этот воскресный вечер народу в Аудиториуме было полным-полно, игры проходили оживленно, а в высшей группе заняты были Рамос и Арана, любимцы Гоги. Его подмывало сыграть, но верных ставок он не видел и решил воздержаться, просто с интересом наблюдал за играми, и его тягостное настроение почти развеялось.

Гога стоял, опираясь о барьер и сетку, отделявшие игровую площадку от мест для публики, и смотрел на центральную ложу. В ней сидела ослепительная жена хозяина Аудиториума, мадам Терьян, в небрежно накинутом на плечи паланкине из такого меха, какого Гога никогда не видывал и названия которому не знал. Про этот паланкин старик Гурвич говорил, что ему цены нет, а он в мехах толк знал. С того места, где стоял Гога, лицо мадам Терьян отчетливо видно не было, лишь отливали платиновой компактной массой ее роскошные волосы, да моментами вспыхивал, словно прожектор, переливаясь всеми цветами спектра, большой бриллиант на пальце. Мадам Терьян было не меньше сорока, но она являла собой объект вожделенных мечтаний всех молодых завсегдатаев хай-алая. Гога не составлял исключения, особенно после того как от того же Гурвича услышал, что она была вывезена своим нынешним мужем из какого-то каирского притона. Какой она была национальности, никто не знал, говорила она обычно по-французски и, как все в Шанхае, немного по-английски. Сзади нее в той же ложе безотлучно находился худощавый молодой итальянец, голубоглазый, со светлыми вьющимися волосами. Гога был с ним немного знаком и считал славным малым. Итальянец, однако, как утверждали, мог с расстояния в двадцать метров попасть из парабеллума на выбор в правый или левый глаз указанного ему человека. Ныне он работал телохранителем у четы Терьян, а в прошлом был членом шайки генуэзских контрабандистов.