Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога слушал его, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, он беззлобно завидовал его умению так складно и толково выражать свои мысли, не заглядывая ни в какую бумажку. С другой, в тоне Стольникова, в очень уж строго составленных и закругленных фразах чувствовалась какая-то нарочитость, даже как бы игра. Коробило Гогу и слово «коллеги», звучавшее искусственно в шанхайских условиях. «В парламенте так надо разговаривать, а не здесь, — думал Гога с раздражением. — Подумаешь, генеральная ассамблея Лиги Наций — полтора десятка человек, да еще этот дурачок!» А Фоменко как раз вскочил в очередной раз со своего места, с подчеркнуто озабоченным выражением лица обводя взглядом комнату. Сидевший поблизости Родин не выдержал и пустил вполголоса:

— Цып-цып-цып… Хозяйка пересчитывает своих цыплят.

Стольников, не поворачивая головы, бросил укоризненный взгляд в сторону приятеля, но видно было, что и сам он с трудом сдерживает улыбку. Он сказал еще несколько фраз, когда Боб Русаков, к удивлению многих тоже откликнувшийся на приглашение, в своей простодушно-бесцеремонной манере перебил его с места вопросом:

— А что делать будем в этой… corporation? [19] Корпорация (англ.) .

Даже в короткой фразе он съехал на английский язык.

Явно почувствовав облегчение, что можно заканчивать свое выступление и переложить груз ведения собрания на другого, Стольников оживленно сказал:

— А вот об этом сообщение сделает Горделов.

Гога встал с нелегким чувством. После складно и солидно говорившего Стольникова читать сейчас по бумажке казалось ему унизительным. Он хотел было попробовать говорить свободно, но почувствовал, что толком не помнит, с чего надо начинать. Обращенные к нему лица мешали сосредоточиться, и, вздохнув, он вынул из кармана заранее подготовленный текст. Получилось неплохо. В сообщении были деловито и ясно изложены соображения участников инициативной группы, чем могла бы заниматься корпорация, упоминались и касса взаимопомощи, и литературный кружок, и намерение ежегодно отмечать студенческий праздник — Татьянин день. В заключение Гога заговорил о необходимости сохранять национальное лицо в этом, стирающем грани космополитическом городе, не денационализироваться, быть патриотами и уметь отстаивать свое достоинство перед иностранцами.

Гога кончил и сел. Ему сдержанно похлопали. И тут неожиданно грянула буря.

Со своего места, не вставая, Скоблин задал вопрос:

— Ты вот сейчас, Горделов, говорил о патриотизме. Какой патриотизм ты имел в виду?

Это был такой внешне нелепый, если учесть все сказанное в докладе, вопрос, что Гога оторопел. Раздражала явная неприязнь Скоблина, причину которой он себе не уяснил. Уверенный, что и другие разделяют его мнение о привычке Скоблина всегда стараться быть колким, Гога пожал плечами и ответил иронически:

— Уж во всяком случае, не о патриотизме голландском.

Гога считал, что этот саркастический ответ поставит Скоблина на место, но никто не засмеялся, никто не улыбнулся даже. Вместо этого среди собравшихся прошло какое-то неопределенное движение.

— Нет, а ты все-таки скажи, о каком патриотизме ты говорил? — настаивал Скоблин.

Гога все еще недоумевал: чего он привязался? Куда клонит? Впрочем, понимание, куда клонит Скоблин, начинало проступать в сознании Гоги, как отпечаток снимка на фотобумаге. Но для того чтобы снимок стал виден отчетливо, нужно иметь время обдумать услышанное, правильно оценив тон Скоблина, момент и место, им выбранные. Этих условий сейчас у Гоги не было. И потому Гога ответил самыми простыми, ближе всего находившимися в сознании словами, которые давали наиболее полный и точный ответ на поставленный вопрос и не включали лишь ту оговорку, которая касалась бы из всех присутствующих лишь его самого. Он сказал:

— О русском патриотизме, конечно. Неужели не ясно?

Гога ждал, что на этом неприятный диалог (неприятный из-за тона, взятого Скоблиным) закончится, и смотрел то на одного, то на другого товарища, ища поддержки. Но все молчали, избегая встречаться с ним взглядами. А Скоблин между тем продолжал свой допрос:

— А ты сам — кто?

— Я?

— Ну да, ты. Кем ты себя считаешь?

— Я — грузин, — все еще продолжая недоумевать, но уже с неприятным чувством отвечал Гога.

— Что значит — грузин? Разве это не все равно что русский?

Скажи такое Public school boy — Гога бы не удивился, но это сказал кто-то из окружения Скоблина, и Гога усмотрел здесь вызов. Но, не желая обострять обстановку, Гога ответил спокойно, стараясь улыбаться: