Леван Хаиндрава - Очарованная даль

В зрительном зале передние ряды искрились бриллиантами, украшавшими декольтированных дам, а строгие фраки и смокинги их спутников оттеняли белизну обнаженных плеч и рук, создавая эффектный фон.

Начиная со средних рядов публика была скромнее, и Гога, смущавшийся вначале своего синего костюма — смокинга у него еще не было, — почувствовал себя свободнее. Задние ряды занимала публика и вовсе скромная, главным образом русские, заработки которых не могли сравниться с окладами иностранцев. Но как раз эта публика была настроена наиболее празднично, потому что для нее приезд Шаляпина выходил далеко за пределы просто культурного события. И выглядели русские в этот вечер так, как на первый день Пасхи.

Один старичок — с бородкой клинышком и лихо закрученными кверху усами, седой, но бодрый и подтянутый — был даже в военной форме и при орденах, среди которых Гога с восторженным трепетом увидел офицерского Георгия.

— Генерал Веснин, — вполголоса проговорил Родин, и здесь знавший все и всех. При этом он строго взглянул на товарища, словно приглашая его оценить важность услышанного.

Под руку с генералом шла величественная пожилая дама, которая, видимо, была очень красива в прошлом, да и сейчас еще достаточно хороша. Даже неискушенный глаз Гоги углядел, как не нов и не современен ее туалет и как побит молью соболий паланкин, с безнадежно поломавшимся мехом, который она, однако, умела носить лучше, чем многие из тех дам, что сидели в первых рядах.

Генерал Веснин с супругой медленно прошли по проходу и к великому смущению Гоги уселись на два ряда сзади него, сразу придав тем самым значительность скромным местам.

Прозвенел третий звонок, притушили свет, и в огромном помещении установилась такая тишина, что слышно было, как кто-то запоздало шелестит программой.

Из-за боковой кулисы быстрым шагом вышел невысокого роста, довольно молодой человек во фраке с черными лакированно блестящими, прилизанными волосами и длинным носом. Это был Жорж Годзинский, аккомпаниатор Шаляпина, сам незаурядный пианист. Его встретили и проводили, после того как он очень хорошо сыграл небольшую пьесу Шумана, вежливыми аплодисментами. Явно чувствовалось, что всем не до него.

Огромная, ярко освещенная сцена осталась выжидательно-пустой. В зале стояла абсолютная тишина. Все ждали. У Гоги перехватило дыхание.

Слегка заколыхался задний занавес: кто-то шел с той стороны, задевая его плечом. Все глаза устремились к одной точке, месту, где правая половина тяжелой ткани смыкалась с левой.

И вот он возник: высокий, статный, с гордо вскинутой головой и русым коком надо лбом. Крупным, энергичным шагом он пересек сцену и, остановившись недалеко от рампы, взглянул на зал. В нем было что-то от орла и от льва одновременно.

Зал, как один человек, поднялся на ноги и зааплодировал.

Это не была оглушительная овация, которой разразились бы, забыв обо всем на свете, экспансивные итальянцы, увидевшие перед собой гениального мастера искусства, ими же самими возведенного на недосягаемую для других народов высоту. В этом зале в большинстве находились люди от искусства далекие, к прекрасному — равнодушные, знающие себе цену — цену на фондовой бирже своим капиталам. И все эти люди, всегда холодные и равнодушные, не чуткие и не чувствительные, высокомерные и чопорные, тем не менее стоя аплодировали, потому что знали, что перед ними тот, лучше которого в его области нет никого на свете, он самый первый. И, склоняясь перед подобным величием, неподвластным ни их положению, ни их деньгам, они аплодировали не переставая.

А он стоял на авансцене и некоторое время оценивающе-снисходительно смотрел перед собой. Так царь, завоевавший провинцию, смотрит на толпу своих новых подданных. Потом он улыбнулся монаршей улыбкой, в которой строгость сочеталась с милостью, и поклонился, приложив правую руку к сердцу. У него была своеобразная манера делать это — он высоко поднимал локоть руки, и оттого кисть как бы спускалась на грудь, а пальцы, прижатые к сердцу, были обращены книзу. У другого это могло бы показаться вычурным, но раз так делал Шаляпин, — значит, так и надо.

Публика все аплодировала. У Гоги хватило присутствия духа засечь время. Прошло пять минут, восемь, десять. Аплодировали бы и двадцать, но тут Шаляпин, как видно решив, что этого достаточно для выражения верноподданнических чувств, перестал кланяться и сделал короткий властный жест рукой: благодарю, мол, я удовлетворен.