Леван Хаиндрава - Очарованная даль

зазвучали слова бессмертной песни, ставшей гимном великой нации, и вокруг словно запахло порохом, словно послышался шелест овеянных славой, победоносных знамен Франции. Песня не подходила к стилю Вертинского, к его человеческому и актерскому темпераменту, но исполнял он ее с таким глубоким чувством, так проникновенно, что Гога ощутил, как спазма сжимает ему горло.

Фанфарный звук этих строк всегда особенным образом действовал на Гогу. Ему хотелось почувствовать себя среди добровольцев, идущих сражаться за свободу всех народов, за равенство и братство людей. С такой музыкой, с сознанием правоты и святости своего дела и смерть не страшна.

«Марсельеза» кончилась. Вертинский поклонился, резко повернулся и ушел с эстрады в зал. Там, подойдя к Гоге, он обнял его за плечи и сказал:

— Пойдем!

У Биби, к удивлению Гоги, они застали Женю Морозову. Биби, открывшая им дверь, заговорщицки улыбнувшись, сказала Гоге:

— Сейчас я тебя познакомлю с очень красивой женщиной!

К Вертинскому эти слова не относились: всем его близким людям было известно, что у него роман, — причем платонический! — с молоденькой девушкой-грузинкой. Вертинский был всерьез влюблен, и для него другие женщины перестали существовать. Такого, как он сам признавался, в его жизни еще не бывало. Конечно, тут было еще немного и от игры, но чувство он несомненно испытывал серьезное.

Женя Морозова, опершись о локоть, полулежала, поджав под себя ноги. Между ней и тем местом тоже на тахте, где сидела Биби, помещался лакированный китайский поднос с чашечками кофе и хрустальный графин. Коньяк в нем поигрывал золотистыми лучиками, выпархивавшими из коричневого нутра.

— Вот, Женя, познакомься — Гога Горделов, член нашей семьи, — сказала Биби, делая жест в сторону вошедших. От Гоги не ускользнуло, что Вертинского она не представила. Значит, они знакомы. Это почему-то было неприятно Гоге.

Женя тоже немного удивилась, увидав Гогу, но лишь на мгновение и тут же, приветливо улыбнувшись, отозвалась:

— Ну, с Гогой мы — друзья детства!

Она протянула ему руку, которую Гога, немного смутившись (целовать — не целовать?), все же поцеловал.

— Ах, даже друзья… — подняв брови и слегка наклонив голову, с многозначительной улыбкой проговорила Биби.

— Именно друзья, — делая упор на втором слове, повторила Женя. — Разве не так, Гога?

— Конечно, конечно, — поспешил тот подтвердить.

— Ну и тем хуже для тебя, — насмешливо констатировала Биби. — Саша! Как тебе нравится этот альтруист, неоплатоник? Он, видишь ли, водит дружбу с красивыми женщинами. Чему он может научить внуков?

— «Он был д’угом Магдалины, Только д’угом, не мужчиной», — меланхолически процитировал слова собственной песни Вертинский и тут же, без всякого перехода, потребовал: — Бибка, я голоден. Целый день пью и ничего не ем. Если ты меня не поко’мишь, до ут’а не дотяну. Умрру от истощения.

— Сейчас, Сашенька, сейчас, миленький. Ван еще не ушел. Через десять минут все будет готово. А пока — пейте коньяк. Луи мне презентовал полдюжины «Наполеона». Пятидесятилетней выдержки.

— Не может быть! Где он достал? Это такая рредкость, — удивился Вертинский.

— Ему из Франции прислали. Ты же знаешь Луи, он себе ни в чем отказывать не любит.

— А ну, покажи бутылку!

— Ты что? Сомневаешься?

— Нет, но все же… П’иятно в рруках поде’жать.

Биби подошла к бару, открыла створку и сняла с полки темно-зеленую, причудливой формы бутылку с выдавленным изнутри вензелем «N». Вертинский бережно взял ее в руки и подержал, оглаживая взглядом, потом повернул к свету так, чтобы прочесть то, что написано на этикетке.

— Рразлив 1891 года, лучший за столетие! — воскликнул он и замолчал, покачивая головой и продолжая любоваться бутылкой. Потом с грустной улыбкой, с какой люди вспоминают безвозвратно минувшее, проговорил: — Последний рраз я пил этот рразлив десять лет назад с п’инцем Уэльским. Он меня угощал, хотя вообще был скуповат. Когда наезжал в Па’иж, он неп’еменно п’иходил слушать меня в «Альгамбрру».

— И понимал что-нибудь? — спросила Биби с иронической улыбкой.

— П’едставь себе… Хотя по-ррусски не знал ни аза — был моим поклонником. И вообще слыл большим чудаком. В тот рраз — я это хоррошо запомнил — был в смокинге, а под смокингом се’ый свитерр. П’едставляете себе? Он ррасказывал, что в «Мулен Рруж» его в таком виде не пустили.