Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Но Вертинский, явно не слушая его, а просто мысля вслух, вновь заговорил:

— Па’иж… это го’од… — он на мгновение задумался, чтоб точнее выразить то, что чувствовал, — где любая уличная девчонка может назвать де’ьмом п’езидента рреспублики.

Гога с удивлением выслушал эти слова: неужели ничего другого не нашлось сказать Вертинскому о Париже?

Только через много лет понял Гога глубокий смысл этих слов.

Между тем ресторан стал оживать. Пришли музыканты, начали вынимать из футляров и пробовать свои инструменты, в саду уже были заняты несколько столиков, там пили и ели, громко разговаривали, смеялись и шутили в предвкушении приятного вечера.

А он действительно был приятный: теплый, но не жаркий, тихий, веявший откуда-то сладким ароматом цветущих магнолий.

Еще одна компания — богатые коммерсанты со своими холеными, раскормленными женами в сверкающих бриллиантами кольцах и серьгах прошли в сад через передний зал. Им сдвинули вместе три столика и вокруг пчелиным роем засуетились кельнерши.

— Вот п’ишли слушать Ве’тинского, — почти с ненавистью указал на них артист. — И дела им нет ни до чего. У этого магазин сегодня то’говал хоррошо, тот заключил выгодную сделку. Все пррекррасно, не жизнь, а сплошное удовольствие. — И вдруг, с изменившимся настроением, резко повернулся к Гоге и спросил: — Вы имеете п’едставление, как заключаются сделки? И вообще, что это такое? Как получается, что и одному выгодно и д’угому?

Вертинский уже почти улыбался и немного играл. Он вновь входил в образ доброго волшебника и мудрого, Великого деда, все видящего, понимающего и все прощающего непутевым внукам и прочим членам семейного клана, в котором Гоге недавно была определена должность воспитателя внуков, преподающего им хорошие манеры, французский язык и фехтование.

Да, маска вновь вернулась на лицо Вертинского. Он был на работе, и работать надлежало добросовестно. Только глаза, остававшиеся неприкрытыми, выдавали его чувства, но это различал Гога, знавший, что у артиста на душе, другие же этого не видели, да им и не интересно было. Они пришли весело провести время.

Вскоре все столики в саду «Ренессанса» оказались заняты. Уже выступили цыгане со своим навязчиво-крикливым весельем, уже отплясал, озорно и жуликовато сверкая черными глазами, Шурка Петров, собрав урожай брошенных ему под ноги смятых купюр, а Вертинский еще не показался публике.

— Не буду я петь сегодня, не могу, — несколько раз повторил он, нервно поднося бокал к губам, но больше не пил, лишь смачивал горло.

Он действительно трезвел на глазах, и настроение у него вновь менялось. Он уже не плакал — нельзя артисту плакать по-настоящему при публике, плакать ему сейчас можно было бы только в образе, исполняя песню. Именно потому он был не в состоянии петь. Он несколько раз вставал, выходил куда-то, потом возвращался. Последний раз он вернулся приободрившийся, поговорил о чем-то с музыкантами и, сев за столик, облегченно сообщил Гоге:

— Ну, все устрроено. Со ста’иком догово’ился. — Он имел в виду хозяина «Ренессанса» — прижимистого и крутого грека. — Сейчас выйду к ним, — он указал острым подбородком в сторону сада, — один рраз спою, и мы уедем. А вы пока позвоните Биби. Если она дома — поедем к ней.

Биби оказалась дома и ответила, что ждет.

— Ну вот и отлично. Прроведем тихий, семейный вече’, — отреагировал Вертинский.

Он вышел в сад на небольшую, эстраду. Все сразу стихло. Публика заждалась этого момента.

— Д’узья мои, — сказал Вертинский своим обычным чуть надтреснутым, тихим голосом, доносившимся, однако, до каждого: — Я должен вас ого’чить. Я не могу петь сегодня… В такой день…

Он сделал выразительную паузу, не досказав, но Гога, вглядываясь из полутьмы пустого зала в лица людей в саду, чувствовал, что все поняли и не в претензии, хотя и разочарованы.

Вертинский продолжал:

— П’иходите завт’а, п’иходите послезавт’а. Я буду вам петь все, что вы захотите, я буду много петь. А сейчас я спою вам всего одну песню. Только одну. Единственную, кото’ую я в состоянии сегодня петь.

И, повернувшись к оркестру, Вертинский дал знак начинать. К полной неожиданности для Гоги и для всех, оркестр заиграл «Марсельезу». Но музыканты играли ее на русский лад — замедленно и монотонно. Вертинский недовольно обернулся и руками, головой, притоптыванием ноги дал нужный бравурный темп.