Дэвид Юн - Весь мир Фрэнка Ли

– Фрэнки, спокойно, – убеждает меня мама.

– Я не понимаю, что сейчас происходит, – отвечаю я. – Вы против того, чтобы я встречался с Джо, или нет?

– Ты должен твой путь идти, – тихо говорит папа.

От всего этого у меня начинает пухнуть голова.

– Я просто своим ушам не верю, – говорю я. – Вы хотели, чтобы я встречался с кореянкой. Я начал встречаться с кореянкой. Я сделал именно так, как вы хотели. А сейчас вы хотите сказать, что я, черт побери, встречался не с той кореянкой?

– Фрэнки, не использовать такой плохой слово, – говорит мама.

– Спокойно, – говорит папа.

– Нет, серьезно, – продолжаю я, – с кем мне встречаться? Просто скажите. О’кей? Скажите, какого цвета у нее должны быть волосы, насколько большими должны быть глаза – все вот это. Давайте!

– Зачем такой крик? – спрашивает мама.

– Фрэнки, – говорит папа.

– Если я сделаю один неверный шаг, одно неверное движение, то вы и от меня отречетесь? – спрашиваю я. – Я попал в ситуацию, в которой невозможно принять верное решение.

– Фрэнки, не надо, – просит мама.

– Нет, вы мне ответьте, – настаиваю я. – Вы что, приехали в другую страну, вырастили двоих детей только для того, чтобы потом с ними, блин, больше никогда не разговаривать?

Мы попадаем в выбоину. Мне хочется собрать все ямы, чтобы эта гребаная машина развалилась. Папа издает странный звук, будто рыгает. Я поворачиваюсь к нему, он морщится.

– Фрэнки, веди аккуратный, – просит он. – Пожалуйста.

Мой гнев отступает, как только папа говорит «пожалуйста». Он никогда не использует это слово.

– Мамочка, – просит папа, – мне стакан, стакан, стакан.

Мама смотрит на бумажную полоску и смятое донышко.

– Больше нет стакан, папа, – отвечает мама и хватается за наши с папой спинки кресел.

– Фрэнки, стоп! – кричит она. – Стоп, стоп, стоп!

Я торможу. К счастью, дорога пустая и темная. Папа открывает дверь, и его рвет на землю. Машин на дороге нет, и никто этого не видит.

– Ты пьян? – спрашиваю я, хотя и так знаю, что он не пил.

Я спросил просто потому, что смутился.

Смотрю на маму, но та молчит. Папа тоже ничего не говорит. Он захлопывает дверь.

– Я в порядке, – сообщает он. – Фрэнки, теперь ехать домой.

Мы подъезжаем к дому. Он примыкает к стене из шлакобетонных блоков, она отделяет дом от проходящего рядом шоссе. Я паркуюсь. Подъездная дорожка вся в пятнах машинного масла. Трава на нашем газоне короткая и сухая. Говорят, что иммигранты привозят на свою новую родину старую эстетику. Теперь я с этим согласен. Для провинциальных корейцев в восьмидесятых наш дом, наверное, был дворцом.

Я выхожу из машины и помогаю маме с папой войти в дом.

– Ты что‐то не то съел? – спрашиваю я папу.

– Я о’кей, – твердит он.

Мне хочется его ударить, но папа сейчас выглядит так, что, кажется, один удар его убьет.

Мы входим в дом.

– Я пойти прилечь, – говорит папа и медленно поднимается на второй этаж.

Я слышу, как он устраивается в кровати поудобнее, потом в доме наступает тишина. Мы с мамой стоим в прихожей, заставленной нашей обувью.

– Мама, что происходит? – тихо, почти шепотом спрашиваю я.

– Он о’кей, – отвечает мама и начинает моргать, на ресницах висит слеза.

– Мам, папа в порядке?

– Пора спать, – отвечает мама. – Говорить потом.

– Мам…

– Ты не надо волноваться, – говорит мама. – Мы есть потом говорить. Мы о’кей.

– Кто – мы?

– Фрэнки, пора спать. – Больше мама ничего не говорит.

Она уходит на второй этаж, и я остаюсь один.

Когда я наконец начинаю засыпать, мне снится, что на лбу у меня чья‐то прохладная ладонь. Может, это Джо? Я открываю глаза. Это не сон. У меня на лбу действительно лежит холодная ладонь. Это мама. Она в пижаме, сидит в темноте на моей кровати, положив руку мне на лоб. Не для того, чтобы проверить, есть ли у меня температура. Просто так.

Мое сердце вдруг наполняет нежность. Бесчисленное количество раз, когда я засыпал, приходила мама вот так посидеть, положив ладонь мне на лоб. Я, ее сын, рос (особенно во сне), становился выше и сильнее, взрослел, и теперь я улечу из родительского гнезда, хотя маме, возможно, этого и не хотелось бы. Я вижу, что на ее щеках блестят в темноте две дорожки – два ручейка слез.

– Мама, – говорю я не двигаясь.

– Папа очень грустный, – отвечает мама.

– Прости, что я сорвался, – бормочу я. – Я не должен был так кричать.

– Все о’кей. Папа тебя очень любить.

Нежность внутри меня превращается в страх. В нашей семье не принято произносить эти слова.