Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

И вот… — полетел …

С рождения одна отрада — за веревочкой побегать-попрыгать: маленькие ушки, маленькие лапки, носик… Обыскались… — и нашли недалеко от дома, под стеной, в пыли и грязи, пообъеденного.

Как невыносимо больно: такой кот хороший… котечка маленький, за всю жизнь не царапнул, только ласки просил, на больное место ложился — к сердцу тулился, — ну, что теперь?!.. Зацелуешь его, как деточку малую, глазки — святая водица, истинно — человеческое дитя. Это Господь награду за беды послал, поддержку — в живом существе. А и тогда не удивились: будто бы так и надо — Провидение сыграло. Друг для друга жили: Котович однажды нашел Адама — и ушел вослед ему. Был Богом назначен, приставлен.

Маленький черный комочек, холодные лапки, — завернули в куртку Адама и похоронили под тем же орехом. Пускай теперь прилетают птички совсюду, из сказки чудесной… запорхают, как бабочки, у пригорюнившегося орешка — и горе его пройдет: живи и радуйся, душа, пришла жизнь твоя!

Так и нашлась «зеленая палочка». Они нашли ее…

В такую же раннюю весну, когда не стало Адама, родилась у Дашеньки милая-милая доченька, и назвала она ее Евушкой, что значит — «Жизнь». [Приобрела она человека от Господа]. Вошло в мир маленькое чудо: пришло за счастьем своим и — за страданьем.

Тогда жизнь взяла новый виток. Даша видела Знаки, говорила «новыми» словами: «Я чувствую, он приходит, присматривает за мной… за Евушкой; и прислушаюсь так порой: смехом жив… — смеется он, как, бывало, при жизни нашей радостной — совсем ребеночком».

Зажглась она целью отыскать человека, о котором упоминалось в «откровениях», того самого «Андрюшу»: оказалось, был такой человек, овдовевший и потонувший в грусти, рая-житель, но очень несчастный, разбитый душой и телом, одинокий, живущий в трагедии многие годы и умерший страшно, в агонии… где-то далеко от цивилизации, в крайней нищете. В одно из ранних утр поднялся он над суетой мира; удалился на край света, в самую глубокую глушь, для утешения и покаяния, на Валаамские берега: в лесу пожил, как зверь настоящий, просвещением занимался, тьму безверия народного убивал. Стала его душа как бы выше мирского, «над миром», в покое. Сам учением занялся и других обучал: как в Боге жить, как к Богу прийти… — даже юродство ему приписывали. «Придет время — и расцветут редкостные цветы духовные: Господний посев не истребится».

А потом… сны пошли: надо было дознать правду-истину. И решила Дашенька отыскать «концы», вчитаться в «откровения».

За полночь читала, задыхалась.

И она приняла их, радуясь, как дитя, живительной слезой.

А что же было с Адамом после судьбоносной встречи со старцем? Последние годы прожил он, как уолденский отшельник, жил тихо-скромно, занимался сельским хозяйством — на огородике выращивал всякие разности, и так был рад этой новой жизни. Известно было, что жил он не один, а будто с кем-то, называл ее — «святая», перед ней благоговел.

И однажды ночь, поманившая обещаниями большой любви, снами сладкими упокоившая, — ночь забрала у него то, что принадлежит ей по праву, — его жизнь.

Забрезжил рассвет — и Адам тихо передал душу Богу. Скорбящие ангелы отдали его на руки матери-земли, он прильнул к ее груди и успокоился вечным сном в ее нежных объятиях.

Волку серому — волчья смерть… А как умирают волки? В холодном лесу замерзают, по хрустальным сходам в рай убегают. В рай… в одиночку… бегут…

Много времени утекло, жизнь шла своим чередом… — так было надо . Даша не забывала, но смягчилось как-то все… зарубцевалось. И иногда, на «святые даты», приходила она к тому самому ореху, душу собирала в тиши. Накрапывал дождик «аккордом небесным». Перебирала всякие запахи — внюхивалась, так искала его, как брошенная собачка — хозяина: не могла ни в ком признать. Чужое какое все! А родное — отобрали! Так сердцем до конца и не приняла отсутствия — все искала… искала… Себя виновною видела.

Муж Дашеньки приспособил лавочку у дерева: он молчал, все понимал… больше тишиной помогал. Как мышка, тихо сидела она на этой лавочке, покрытой медовым светом, умилялась на Евушку с открыто-детским ее личиком, слушала крепкий Адамов сон… — какая священная тишина! А когда поднимала к небу грустные-прегрустные глазки — плакало лучиками яркое-преяркое солнце; вспоминался в груди ее Адам — в улыбках, и Котович — маленькая мордочка, принюхивающаяся к чему-то, — два солнышка.