Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Запрокинул голову — эфир голубой, красота такая, глаз не собрать! Там, на дали, — золотое сечение: светлая дорога небесная, куда ведешь ты?.. Строгая тишина дремлет в райском саду, в низине идет речка неслышно: идет-ковыляет, спит на ходу.

Спи, милая…

Свежий сумрак на коленки встает, в снежок смотрит, — ищет себя.

Смотрю и я в далекое — святую дорогу идти, плотью страдать: и теперь, встретив тревоги-лишения, — а оно непременно так и будет, — так и по-другому посмотришь, счастье узнаешь. Жизнь моя была белый лист, а теперь он весь исписан. Надо перевернуть или достать другой.

Слышу: за вратами храмовыми, за каменной стеной, живое чудо совершается — звучит тропарь:

Я вхожу и сразу вижу темный силуэт, и только улавливаю движение губ, кротко молящихся; кто-то стоит перед иконой: что случилось в жизни этого человека?.. — и вот он здесь, свечка-фитилек: горит, горит… Как светло от него — живой лампадки, впечатления огненного!

Теперь я знаю: никогда не погибнет мир. Все будет жить!

Сел я на скамеечку, святых обвел глазами… и губы мои дрогнули: молитва полилась, вылилась из ран моих! Сердце шевельнулось… и Душа наконец нашла выход! Словно была в гробу затворена: ни света не видела, ни воздуха, — а тут ей волю дали, и она спаслась!

И стало так легко… легко…

Восход душевный! Сердце мое преисполнилось любовью, и, чувствуя внутреннюю радость, я душой, изведенной из темницы, подумал: «Я ВАС ВСЕХ ЛЮБЛЮ!»

Подошел ко мне батюшка и сказал: «Мой дорогой мальчик». Затем он безмолвно отошел. И тогда увидел я совершенно чистую кожу мою, будто и я — свеча во тьме! Был грязен от сажи греховной, а теперь — чистый свет. И батюшка, увидев это, начал плакать и осенять себя крестным знамением, произнося: «Слава Тебе, Боже». Простой и ясный… — передо мной была чистота, человек Божий, подлинный.

Мы оба плакали, но это были слезы радости неизреченной.

И вышел я в солнце-рассвет, в морозный гул колоколов, в старые березки, в воздух — живой хрусталь, в час безлюдно-одинокий, — лицом, захваченным тихой радостью, звездистыми глазами, которые ласково и кротко светили. Я — новый, воскресший!.. во власти раскрывшегося неба, в счастье невообразимом. Исход из мрака… утро Жизни… — вселилась в меня благодать — опаляющая, очищающая, освящающая меня.

Такая тишина — святая — лучшее из всего, что можно услышать.

И упал я в ступеньки: ступенечки мои милые! Мелко дрожали плечи. И впервые крестился — большим крестом — осознанно, нутром, душою целой, глубиною, крестил-чистил мерзкую жизнь свою. Целовал камень — прости меня, камушек!

И увидел тогда нищенку, просящую подаяние — глаза, ласковые ко мне, — тянущую ко мне руку свою. Схватил я эту руку, как спасение свое, бросился в карманы: держи, хорошая, на хлебушек! Я поклонился ей — исходившему от нее свету поклонился. [И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы].

Любовь открылась во мне, православная, христианская любовь, и я ступил на путь высокой духовной жизни. Вера без религии как вода без кувшина: без религии у Бога-то и лица нет — как Его узнаешь?..

Проявилась как бы «Рука указующая»: туда иди — найдешь , с себя отдавай — обретешь ! Aliis inserviendo consumor. 24 24 Служа другим, расточаю себя (латинская пословица). И дорога как бы выпрямилась: иду в удовольствие — легко!.. Думал ли я раньше, что так бывает?..

Пошел окрыленный, маленькими шажками, изо всех сил держась за Руку Христа — Ныне спасение миру настало».

Адам ушел во сне, тихим вешним утром… и птица пела — так говорили. Надрывно-горько пела… Отцвела жизнь на лице его, перерезала ему сердце. Нашли его в старом кресле, под зеленым пледом, перед настежь раскрытым окном, ровно лежали на подлокотниках побледневшие руки; застывшие глаза его были ясно-читающие: теплотою-светом смотрел он ими куда-то вдаль — неумирающим взглядом, словно сел он в креслице, просто подумать, под Богом посидеть. Глаза — чистые и прозрачные, как талая вода, — в них сходил свет небесный. Лицо усопшего было спокойно, и казалось, что он не умер, а просто задумался о чем-то хорошем, и улыбается какой-то узнанной им теперь «великой правде».

Дрожала на дали искра — в широком кресте солнце, — ласкалась страстно. Тогда и мистическое было: мало верили, но свидетели нашлись: будто села в окне необыкновенно-чудесная птичка, из «непонятных», безродная какая-то, лохматенькая, взъерошенная… и глазки необычные, «говорящие» языком человеческим. Кто-то бросился на нее — «кыш!.. кыш!..» — и тогда самая мистификация произошла: потекли слезы у птицы. Она улетела и больше не возвращалась.