Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Вдали, на холме, за погостом, подбоченились тяжелые свинцовые облака. Возбужденное мрачное небо сливается в одно целое с землей и творит хаос — непреступную темную стену. Медленно ворочают грозовые тучи, тревожный и в то же время отрешенный свет рисует героический пейзаж, детали пропадают в туманности, «уходит» звук. Природа застыла. Бренность и вечность — перед этой гигантской стеной все мизерное и ничтожное, просто светлые точечки, пылинки. Мертвенный свет заливает пространство дали. На маленьком утесе возносит главу над пространством неба старая-престарая часовенка: в оконце теплится огонек — чьей-то надеждой зажжена свеча… ею зажигаются тысячи; на кресте озябшими лапками перебирает испуганная птица. Она знает, что умрет, знает, что она — часть этого величия, которое не в силах постичь ее разум; но даже своей ограниченностью — «сердечной мыслью» — она понимает Вечность: и упивается ею, и боится ее! Вечность… грозная, неизведанная вечность, в которой потонули поколения, — и потонут еще… Птица уже слышит свистящее завывание — Голос-предупреждение: «Лети, спасайся… умирай»; чувствует пронизывающий, колющий холод под перьями, доносятся до нее раскаты далекого грома. На горизонте, в металлических тонах, все тонкое и сгибается под ураганным ветром. Разомкнутое вширь и ввысь пространство походит на необъятные дворцовые ворота, за которыми уже занесен исполинский кулак Судии. Беспомощность, хрупкость и беззащитность… тщетность всего — у птицы усиливается чувство тревоги, она вертит головкой и хочет улететь. Острое чувство одиночества и беззащитности испытывает хрупкое создание перед этим «вечным покоем», о котором страшатся думать даже люди. Великий вопрос: что там, за порогом вечности, за этими «воротами»? Мощью дышит нагнетающаяся стихия — какие безумные звери ждут, чтобы выбраться в наш мир? Чьи мы?.. Вина окрасила небесное лицо: по кроваво-черной коже высекает огненный серп — явился Великий Жнец пожинать жатву человеческую! Убийственный удар сокрушил ворота! Злые морды повылазили из башенных бойниц. Кажется, еще одно мгновение — и исчезнет погост, развеется по свету церквушка. Разрушения кажутся неизбежными. Уничтожится вокзал, будет повергнут в прах человек — ничего не останется живого. И придут в мир… эти ! Вдали виднеется пустынный Машук. Сквозь рваные текстуры стремительно уплывает к нему спасающаяся птица. Создается впечатление, что она уносит с собой души умерших, чтобы вечность поглотила остаток человеческого духа, сами воспоминания об ушедших людях. Там, куда она стремится, — хрупкая вера в свет души. Оттуда возвещают о Вечной Жизни.

Однако Адам не находит эту веру, а думает лишь о том, что может обрести покой, которого не нашел на земле… о конце всего: лишь покой да сны вечные.

Рядом, в ветрах, в каком-то тряпье, в обносках души, стоит престранный человек, стоит и пристально смотрит на него.

«Его лицо — вспоминал Адам в «откровениях», — лицо Любви, с глубоким шрамом. Я написал его образ в своей памяти: по щечкам-ямочкам бегут ручейки — это радостное; глаза-щелочки: через них светит, как в ясный день. Вид у него такой… ноги по земле ходят, а сам будто на небо просится. И говорит он: неумолчно, торопясь, к самому себе словно обращаясь. Смотрит «механически», без направления.

Вечер зевает устало, прикрывает красный рот. Рычит Машук неприветливо, горы ожили. Загустились сумерки, запрыгали в долине огоньки. Трещит в садах, дрожат окна в вечерней стуже. Спирает в груди… — «невысказанное» рвется наружу:

«Когда Оленьки не стало, — вспоминает Андрей, похлебывая горячий чай: поднимается густой пар, обволакивает его аскетическое лицо, — я к молитве пришел, мое крещение мне помогло. Говорил в небо, верил в воскресение… Но никто не воскрес. Боль множилась, росла, как черная туча по небу. Так затянуло, что не видать было самого неба: углубилось оно в туче… чернота все съела. Начувствовался сполна! Знаете, Адам, верность превыше всего! Если кто-то спросит меня: а стоило ли так страдать, мучать себя напрасно, изводить догадками, ждать, покуда ничего нет и все кончено? — я отвечу только: ничего не кончено! У меня сердца много — его хватит! Пусть думают, как хотят. Тут вера нужна! Что же получается, человек явился в мир, отжил положенное… — и все?! Это же глупо! Если тело человека пришло в негодность, и он уходит из него, то где-то же он есть!.. Поэтому: верность, Адам, превыше всего! ждать и верить!.. Там — бесконечность, там все возможно! Я человек по-настоящему счастливый: счастье мое тихое, невыразимо тяжелое: оно здесь — не там . Я несу его, как пушинку, и никогда не буду роптать. Какие-то образы, запахи — Оленькины… Как такое отпустишь: это нельзя забыть или обменять. Помню море… а наверху, в благодатно-тихом, — лазурно-синее, с белыми палками, — синь да золото. Я любил наблюдать ее, задумчивую у самой пены, на бережку. Камушки играют-щелкают у ее белых ножек; сижу под качанье вод… глухо по побережью… издали восхищаюсь: так на картины смотрят — душу настежь; каштановые волосы текут рекою — живой ключ, вода живая. И чем дольше сижу, тем дальше она от меня. Она поблекла и уже развеяна пеплом. Только море осталось: большое такое… — глазам тяжело… даже слезятся. Останется оно здесь, когда никого из нас уже не будет. Мне больно смотреть на него… будто и меня уже нет.