Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Готов поспорить, что ты даже не поцеловал ее ни разу, хоть наверняка часами воображал себе это.

– Не целовал. И не должен. Пусть в моем возрасте еще не глупо любить, но я по-прежнему не могу нарушить верность Жаклин.

– Ладно бы, если бы она всегда оставалась верна тебе.

Будто бомба разорвалась рядом с Жюлем, и его ударило взрывной волной. (Однажды в Алжире ему довелось пережить такое, так что он знал, каково это.)

– Что? – переспросил он, придя в себя, заметив минутное замешательство Франсуа, которое он тут же скрыл, спасибо многолетней практике участия в дебатах.

– Я имею в виду, она умерла. Оставила тебя.

– Ты не это имел в виду, потому что ты сказал «всегда», а это слово там лишнее.

– Я имел в виду именно это.

– Нет, не это. Я тебя всю жизнь знаю, Франсуа. Я знаю, что ты подразумеваешь. О чем ты? Кто тебе рассказал?

– Ты на самом деле хочешь знать? Потому что лучше было бы, если бы я…

– Да, скажи мне.

– В самом деле?

– Если ты хочешь увидеть меня снова.

– Ну, значит, я не хочу больше тебя видеть, потому что никто мне ничего не рассказывал, – ответил Франсуа. – Никто и не должен был. Жюль, это было давным-давно, и мы были так молоды.

Жюль спустился со стены и побрел шатаясь. Он будто упал вниз со скалы, весь мир рухнул вместе с ним. Спрыгнув, он не смог обернуться и посмотреть туда, где остался Франсуа, и уж тем более – на него самого. Вместо этого он отвернулся и вслепую пошел вверх по холму, а фонтаны по правую руку все так же неожиданно окатывали его россыпью брызг.

Хотя затейливые переплетения и изгибы улиц и переулков время от времени отвлекали Жюля от тягостных дум, весь путь на запад к Сен-Жермен-ан-Ле он испытывал ужас перед той минутой, когда окажется дома, даже зная, что многочасовая пешая прогулка сулила быстрый и крепкий сон, который в ином случае был бы невозможен. Если бы не это непрерывное движение сквозь свежий воздух и свет, у него не осталось бы средств избежать страха и отчаяния, и только ходьба помогала избыть чувство дурноты и безысходности.

Несколько месяцев тому назад в Афганистане, как будто мало войны, мощные селевые оползни в один миг стерли с лица земли целые деревни. Одна из тех новостей, вроде крушения парома, что вызывает секунду-другую умозрительного сочувствия у читателя, прежде чем он перевернет страницу ради спорта, новостей бизнеса или сплетен о жизни звезд. Горе сотен или тысяч – за пределами возможностей человеческих эмоций. Так что такие сообщения глаза пробегают прежде, чем разум сподобится их постичь.

Но в мае, сразу после оползней, газеты опубликовали фотографию афганской женщины. «Вся ее семья, ее дом, ее деревня, – сообщала газета, – погребены под грудой камней». Одному Богу известно, сколько малышей и взрослых сыновей и дочерей потеряла эта женщина, и теперь у нее ничего не осталось. На фото женщина стояла на коленях посреди бескрайней пустыни на месте деревни, в которой протекала вся ее жизнь. Красно-лиловые одежды окутывали все ее тело, открывая лишь лицо.

Кожа у нее была дубленой, коричневой и морщинистой, как старый башмак, и невозможно было сказать, сколько ей лет – тридцать пять или все девяносто. Под мышкой левой руки она сжимала то, что западный человек принял бы за коврики для ванной. Приглядевшись повнимательнее, Жюль догадался, что это громадные лепешки, – вот и все, что у нее осталось. Куда она подастся теперь? Как будет жить? В лице, в глазах ее читалось, что она надеется не жить. Жюль слишком хорошо понимал: это и есть вездесущий фундамент для всего, что делается, чтобы удержаться над ним.

Подходя к дому, он почувствовал, что, несмотря на прогулку, тошнота все-таки одолевала его по мере того, как таяли надежды. А что, если это Франсуа, подобно Яго, ненавидел его всю жизнь, а Жаклин невиновна? Это предположение, которое он взволнованно выдвинул самому себе, облегчения не принесло. А может, Франсуа справедливо наказывал его за влюбленность в Элоди? Или же он перенес на Жаклин собственную распущенность и прегрешения, в коих она была неповинна? Или же это сама Жаклин, перейдя во «второй возраст» (как назвал бы его Данте), вознесясь от плоти к духу, журит его за отступничество, как будто он решил, что после завершения ее земной жизни и добродетель ее умерла? Что мы способны просто ощущать душу и доказывать ее одной только красотой, а неявность дает ей возможность жить, когда все, что возможно доказать, умерло, а теперь, похоже, – так и было? Неужели призрачная Жаклин заметила это, не одобрила и велела Франсуа солгать? Быть этого не может. Но разве способен Жюль предать ее, если в красоте Элоди он видит отчасти саму Жаклин? Это были отговорки чистейшей воды. То, что он совершил, жестоко и по отношению к Жаклин, которую предали, заменили, и по отношению к Элоди, заслуживающей лучшей судьбы, чем делить свое конечное существование с человеком, без умолку взывающим к той, что мертва навечно.