Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Во что это выльется, как вы думаете? – спросил его Давид за ужином.

Жюль понял, что́ зять имеет в виду и что сам он предположительно должен знать, как «это» аукнется, поскольку пережил войну.

– Давид, когда окончилась война, я был пятилетним контуженным мальчиком, который не мог говорить. Это исковеркало меня на всю жизнь, как тебе, конечно же, рассказывала Катрин.

Давид кивнул.

– Я никогда не был приспособлен жить спокойно и судить бесстрастно. Моя реальность была реальной тогда, она может стать реальной в будущем и отчасти реальна сейчас. Она в равной степени наделяет меня предвидением и искажает мое суждение. Так что я не могу тебе сказать, во что это выльется.

– Разумеется, – согласился Давид. – Я тоже, но в отличие от вас я лишен преимущества опыта. Я понимаю, что знать вы не можете, Жюль, но что вы чувствуете?

– Что я чувствую? Чувствую, что вам нужно получить медицинское обслуживание для Люка где-нибудь в Америке или Швейцарии и самим туда перебраться. Как насчет Женевы? Озеро холодное и синее, тени глубокие, улицы тихие и чистые, повсюду полный порядок, безмятежность и богатство. Медицина профессиональная и точная. Там говорят по-французски, уважаемая страна, защищенная от войн и конфликтов. Там вы сможете хорошо жить.

– В самом деле.

– В самом деле, да.

– Это дорого, – сказала Катрин. – Мы не можем позволить себе даже мечтать об этом.

– А вы для начала подумайте, – сказал ей отец.

– Жюль, вы так говорите, как будто Европу ждет еще один холокост, – сказал Давид. – Вы и правда верите в это?

– Не верю. Но вонь его чувствуется в воздухе, вода горчит от его привкуса. Почему вы должны жить в постоянном страхе? Почему вас или Люка должны избивать на улице? Почему он должен скрывать свою самобытность в школе? Почему вы должны бояться, что его зарежут в детском садике или что вас разорвет на кусочки бомба, заложенная в синагоге или ресторане? Родителей твоих больше нет в живых, я один остался. У тебя нет ни братьев, ни сестер, и у Катрин их нет. Вы должны переехать. Я не хочу тревожиться о том, что, когда меня не будет, вы можете повторить историю моей собственной жизни.

– Конечно, никуда мы не можем переехать, – сказала Катрин. Ложка неподвижно застыла у нее руке с тех пор, как Давид задал Жюлю свой вопрос. – Но если бы мы могли, ты должен был бы поехать с нами.

– Нет, Катрин.

– Почему?

– Потому что для меня Франция – это мир, равноценный жизни. Как сказал один британский политик: «Обожаю Францию. Французы очаровательны, их язык умирает». Здесь похоронена твоя мама. И где-то во Франции похоронены мои родители. Все, что я знаю, что делал и чувствовал, связано с этой страной и неизгладимо утвердилось на ней. Сохранить верность лейтмотиву моей жизни важнее самой жизни. Может изменяться темп, но кто-то должен хранить звучание, тональность. Знаете, читали, наверное, в исторических документах, как старики оставались, даже когда приближались варвары?

– Да, было такое.

– В этом есть смысл, они оставались не потому, что устали и у них не было шансов на новую жизнь.

Жюль знал, что этого она не способна понять.

– Тогда почему?

– Дожив до определенного возраста, обретаешь своего рода бесстрашие, подобное тому, что ощущал в пору своего расцвета. И думаю, это не потому, что тебе уже почти нечего терять и рассчитывать можно лишь на собственную удаль. Скорее, это взвешенная, хладнокровная отвага, которая позволяет тягаться со смертью, даже зная, что она может победить. Я никогда не покину Францию, но вы еще молоды, вы можете.

– Нам это не по карману, – покачал головой Давид.

– Я забыл. Ты же бухгалтер.

– Такова реальность.

– Она может измениться.

– Как?

– Для начала я отдам вам все, что у меня есть, – сказал Жюль. – У меня есть кое-какие сбережения. Потом, драгоценности, рояль продам. Концертный «Бёзендорфер» в прекрасном состоянии стоит около сотни тысяч евро.

– Простите меня, Жюль, – вздохнул Давид, – но даже этого едва ли хватит.

– Я сейчас обдумываю еще кое-что, пока ничего определенного, но…

– Что ты там обдумываешь? – спросила Катрин. – А на что жить-то будешь? Ты даже у Шимански не можешь остаться. Без гроша, без крыши над головой.

– Буду жить на пенсию.

– Ты что-то припрятал в рукаве? – спросила Катрин совсем как в детстве.

На этот счет она хорошо знала своего отца. И как когда-то в детстве, Жюль устроил спектакль – поднял руки и заглянул сначала в левый рукав, потом в правый: