Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Это невозможно. Я же бухгалтер.

– И то правда.

– Что вы делаете?

– Еще нет шести.

– Да? На самом деле, – сказал Давид, посмотрев на часы, – пятнадцать минут седьмого.

Его мягкий тон, его язык без слов утверждали: что бы ни сделал Жюль, все это лишь непредсказуемые проявления возраста.

– Все равно, – сказал Жюль. – Мы опоздали, пропустили закат. Разве это разрешается?

– Нет, но нам нужны деньги для Люка, а моя фирма – учреждение светское, идут сокращения, и я не могу рисковать работой. Если будет нужно для Люка, мы зажжем свечи в полночь или совсем зажигать не станем. Если Бог не простит меня, то Он будет не прав, и я Ему так и скажу.

– Не будем зажигать. Но если бы пришлось, я полностью согласен.

Дожив почти до сорока, Катрин понятия не имела, как много она значит для отца при всех своих несовершенствах, унаследованных по большей части от него, которые он мог проследить в очаровательном ее личике, когда она была ребенком, и которые теперь и всегда наполняли его сердце любовью. Она не знала об ужасах и унижениях, которые он встречал на своем пути, да и не должна была знать. Не в этом заключалась ее роль. Теперь она должна была отдалиться, как не суждено ему было никогда отдалиться от своих родителей – которые всегда были уязвимы и о которых нужно было вечно заботиться и защищать их в ретроспективе, хотя бы в воображении. И что бы она ни делала, как бы ни поступала, он должен был делать для нее и для Люка все, что только мог.

Она собиралась встретить его приветливо, но, увидев под мышкой сверток с подарком, взвилась:

– Опять! Хватит его портить.

Оправляясь от втыка, он смотрел на нее, будто спрашивая: «Ну и?»

На самом деле это означало, что он понимает: Люк может умереть. Ей это было известно лучше всех, но она ужасно боялась и яростно запрещала кому бы то ни было, включая отца, малейшие намеки на это знание.

– Спрятать в кладовку? – спросил Жюль.

Она вздохнула:

– Нет. Положи у кроватки, чтобы он увидел, когда утром проснется. Можешь его поцеловать, только не разбуди. У него был тяжелый день, он много плакал. Снова жар, почти ничего не ест. Ладно, положи его у кроватки.

Жюль вошел в детскую, чтобы оставить там подарок. Настольная лампа-ночник в виде двух овечек, лежащих под деревом, кроной которому служил абажур, разрисованный блестящими зелеными листочками, излучала тусклое сияние. Увидев, как тяжко дышит ребенок, Жюль еле сдержал слезы.

Преданный муж, любящий отец и безупречный бухгалтер Давид вытащил из кармана ермолку и надел на макушку. И это был отличный повод сменить тему.

– Ты не носишь ее на улице?

– Нет.

– С каких пор?

– Многие не носят, и уже давно. Я носил, несмотря на риск. Но пока вы были в Америке, я поехал в Лион проверить счета поставщиков запчастей для компании «Эрбюс» – слишком уж они их раздували. А когда возвращался в гостиницу после ужина, в самом центре города на меня напали. Я бы не ужаснулся, будь это один или два хулигана, – (Давид был здоров и силен, как медведь), – но их оказалось человек десять-двенадцать.

– Двенадцать! И что произошло?

– Сначала я думал обойтись словами. Они распалялись все сильнее и начали пинать и бить меня кулаками. Конечно, я бросился бежать, но убежать от них не мог, это были молодые парни. Меня заметил водитель грузовика, он притормозил и велел мне прыгать на подножку. У грузовика были громадные зеркала, я ухватился за них, и он рванул через центр города со скоростью километров пятьдесят в час, прямо на красный свет. А потом я взял такси, мы сделали круг, и таксист высадил меня у гостиницы.

– В полицию обращался?

– А смысл? Это же толпа. У них не было изначально цели напасть, они даже не были вместе. Просто спонтанно объединились.

– Ты должен был что-то сделать.

– И что же? Убить их? У меня не было оружия. Я даже не служил никогда. Да и все равно ничего бы я не смог сделать.

– Но разве тебе не хотелось этого?

– Мне хотелось только одного – убежать. У меня ребенок смертельно болен. Я не смогу решить за Францию эту проблему. Думаю, что и никто не может, но особенно я. Даже если бы это было возможно, у меня есть куда приложить силы и внимание.

Жюль не был особенно чувствителен к зажиганию свечей и ходу всей церемонии. В первые его годы жизни, проведенные на чердаке в Реймсе, было трудно соблюдать Субботу и праздники. Они могли бы, как другие, праздновать, используя спички вместо свечей, но они не праздновали. С середины девятнадцатого века, не считая временного возвращения к вере во времена «дела Дрейфуса», Лакуры были полностью ассимилированы. А даже если бы и не были, скрываясь во время войны, они были слишком ошеломлены и вели абсолютно молчаливое существование до самого ее конца. Они надеялись просто остаться в живых. Церемонии могли подождать до конца войны, а до тех пор они были роскошью, доступной лишь тем, на кого не ведут охоту. Всю свою жизнь Жюль отказывал себе в праздниках, и, как ни старался, праздники других он отбывал через пень-колоду. А что касается религиозных ритуалов, то ему было стыдно за беспомощность вызубренной прилюдной молитвы, наверное, потому, что, когда он сам безмолвно молился, его простая импровизированная мольба стоила тысяч канонов.