Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Жюль не смел признать, что Элоди его полюбила, из страха, что это не так, но на самом деле знал – она тоже любит его. Она не могла, как он, каждый день чувствовать то, что уготовано ему уже очень скоро. Возраст, смертность и прошлое, стоящие у него на пути, превращали обыкновенное увлечение в нечто куда более притягательное, неодолимое. Если Жаклин изменила ему, он должен был узнать, чтобы освободиться, но только сильнее привязался к ней.

Когда это произошло и сколько длилось? Сам Жюль ни разу не сбивался с пути истинного, сдерживая свое влечение к студенткам, которые на то время были лишь немного моложе его самого, да так поднаторел в этом, что влечение сливалось с музыкой, сообщая ей свою энергию. Может, именно тогда, пока Жюль плавил свои мимолетные страсти в горниле искусства, Жаклин утешалась в постели с Франсуа или с кем-то еще? Господи, ну почему такая безвкусная ерунда доставляет столько боли?

До ворот виллы Шимански Жюль добрался уже в сумерках. Улица, озаренная темно-красными лоскутами закатного солнца, была пуста, погода стояла такая, что в былые времена он пришел бы в восторг, но Жюль буквально примерз к тротуару. На стене маячила свастика высотой в человеческий рост. Намалеванная неправильно: прямоугольные концы заворачивались не в ту сторону. Нацистская свастика напоминала мельничное колесо, которое начнет черпать воду, если раскрутить его против часовой стрелки. А эта смотрела в другую сторону, но неточность не лишала ее могущества.

Он убеждал себя не принимать близко к сердцу все набирающий силу водоворот событий, ведь хотя беда и не ходит одна, очень редко гибнет сразу все – что-то да спружинит, оттолкнется от дна. Надо только выстоять, и обязательно появится просвет, и возникнет что-то хорошее. И все же, помимо воли и вопреки разуму, его испугал простой символ, накорябанный каким-то недоумком на стене, страшно было переступить собственный порог, увидеть фотокарточку Жаклин, сидеть одному в безмолвной комнате. Теперь Жаклин ушла по-настоящему, и он больше не находил утешения в желании вскоре воссоединиться с ней.

Но когда он все-таки переступил порог, когда принудил себя сесть перед фотографией, поднять голову и взглянуть прямо на нее, Жаклин оказалась такой же, какой была всегда. По лицу ее было видно, что красота ее произрастала из чистоты и душевного благородства. Так было с самого младенчества и до самой смерти и осталось после нее. Ее фотография показывала, что, невзирая ни на какие пороки, она непорочна, и это еще сильнее усложнило задачу Жюлю, который не сможет положить передел этому противоречию до конца оставшейся ему жизни. Он по-прежнему любил ее. Несмотря на опустошенность поражения в его душе – любил. И, как в первые дни после ее смерти, ему невыносимо было возвращаться в умолкнувший дом. Он больше ни с кем не хотел разговаривать и все же отчаянно нуждался в наперснике. «Бентли» стоял у дома, а не в гараже, как обычно, что означало: Шимански дома. Год за годом, словно верный слуга, для которого непосредственные обязанности являются пропуском в мир его благодетеля, Жюль обращался к Шимански лишь по вопросам сугубо практическим, и сейчас был как раз такой случай.

Он пошел в обход, сквозь темноту. Мелкий бежевый гравий на дорожке звучал под ногами, как последовательность множества усеченных аккордов или шуршание малого барабана, усмиренного фетровым демпфером. Фонарь над громадным порт-кошером [53] Porte-cochère (фр.) – ворота под домом. не горел, но, пожалуй, еще было слишком рано отправляться на покой, даже для такого почтенного старика, как Шимански. Жюль позвонил, дверь отворила незнакомая горничная. Пришлось объяснять, что он живет в нижнем этаже. Девушка приехала вместе с Шимански с юга и мало что знала о том, что и как заведено в Париже.

– Уже поздно, – сказала она.

– Половина восьмого.

– И нельзя отложить до завтра?

– Он не спит?

– Нет.

– Одет? Я знаю, он терпеть не может общаться с людьми, но меня он знает.

– Да, он одет, но он не любит встречаться даже со знакомыми, и особенно с самыми близкими.

– Он всегда был таким, думаю, что с годами все только усугубилось. Я понимаю. Он занят? – спросил Жюль в просвет уже закрывающейся двери.

– Нет, не занят.

– Здоров?

– Насколько можно ожидать.

– Тогда почему я не могу с ним увидеться?

– Хорошо, я спрошу.

Вскоре она снова появилась:

– Говорит: «О’кей».

– Раз он говорит о’кей, значит о’кей и есть, – сказал ей Жюль, и тон его мягко намекал, что надо бы ей побольше думать самостоятельно.