Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Да.

– Надеюсь, ни он, ни ваша дочь не пострадают. Не знаю. Теперь у меня уже почти все позади. Мои дети… – Он сделал пренебрежительный жест, будто выбросил что-то. – Бразильцы, как их мамаша, какие из них французы! На уме только коктейли, дорогие часы и машины. Я сам виноват – не мог я чувствовать к ним то же самое, что к моим погибшим деткам. Это грех, потому что бразильцы или нет, но они мои сыновья. Это я их такими сделал. Я был к ним холоден. Отталкивал их, и чем больше я их отталкивал, тем скорее они становились тем, что мне отвратительно. Я потерял их, когда они были юными, а теперь они мстят мне. Они обобрали меня до нитки, но так мне и надо. Я это заслужил, да и что теперь имеет значение? Вещи? Я знаю, как умереть. Я так и не забыл войну. Думаю, вы тоже, впрочем не берусь предполагать. Мне известны некоторые факты, но по-настоящему я почти ничего о вас не знаю. О себе скажу: меня не пугает свастика. Пусть приходят. Они уже приходили. Большинство из них давно мертвы, зато я жив. Мне вот только жалко молодежь. Не сам холокост, а одна только мгла его, которую видят они каждый день в чужих глазах, может навсегда очернить их жизнь.

– В отличие от вас, я не помню, как все начиналось в прошлый раз. Если это мгла, то она слишком густая, и я ничего сквозь нее не вижу.

– Думаю, это скорее похоже на «дело Дрейфуса», – сказал Шимански. – Французский антисемитизм бессмертен, но недостаточно силен сам по себе, чтобы дело дошло до холокоста. В этом танце должны вести немцы или, может, арабы.

– В июле, – вспомнил Жюль, – мне пришлось покупать запчасть для машины. Она у меня старая, и эта деталь продавалась дешевле в маленькой мастерской возле Северного вокзала. Я был как раз на границе квартала Барбес, когда вспыхнули беспорядки. Полиции почти не было, зато стихийно начали строиться боевые колонны.

Я был в Алжире во время войны, но воевал я в горах. И никогда не видел ничего подобного. Сотни, нет, тысячи молодых мужчин, мускулистых, сплоченных… Работы у них нет. Чем они занимаются день напролет? Тягают гири и смотрят джихадистское видео? Они переворачивали машины и строили баррикады. Выдирали брусчатку из мостовой, жгли костры и грабили магазины. Все цвета смешались в жару и взрывных волнах – зеленый, красный, черный, – и дым застилал все вокруг. Они блестели от пота, выкрикивали слова ненависти, глаза их были как угли. Ожесточенные и непостижимые, они хотели убивать и хотели умереть. Половина была вооружена железными прутьями, цепями, дубинками, ножами.

Энергия их била через край, они были так возбуждены, что подпрыгивали на месте. Они были войском, и я никогда не видел, даже на фотографиях, такой жгучей ненависти в стольких глазах. Сосредоточенные на полиции, они не обратили на меня внимания. Но если бы я был ярко выраженным евреем, они непременно убили бы меня, я уверен. Так происходит по всей Франции. Это не просто мгла.

– Но и до вермахта им далеко.

– Да, но Франция перед ними беспомощна, а когда Франция беспомощна, так или иначе, она сдается.

– Пока не сдалась.

– Больше всего меня пугают те редкие случаи, когда неспособные одолеть друг друга левые и правые начинают крутить любовь и сообща набрасываются… на кого бы вы думали? Видали этого Дьедонне? Он набивает театры арабами пополам с Национальным фронтом. Разве нет у вас власти прекратить это? – Жюль спросил, надеясь, что каким-то образом Шимански может противостоять этому и все исправить.

– Ни у кого нет такой власти, Жюль. Чем выше взбираешься, тем крепче у тебя связаны руки. Реальная власть зависит от приливов и отливов текущих событий. От способности оседлать волну и удержаться на ней. Но кем бы ты ни был, ты всего лишь пассажир. В конце концов тебя сбрасывают, и ты тонешь. Я когда-то входил в тройку богатейших людей Франции. А закончил тем, что выстроил себе этот чудесный склеп, где и помру с комфортом. В окружении лучших врачей. В эйфории от лекарств. Сестрички будут содержать меня в чистоте. А в комнате будет спокойно и красиво, и море цветов, присланных людьми, которых я знать не знал… Как умерла моя жена? Как умерли мои детки? Я не знаю. В вагоне для перевозки скота? В газовой камере? Как их убили? Застрелили? Что, если моих девочек изнасиловали? Забили до смерти? Я не знаю, знаю только, что, когда умру, стану таким же, как они. Жизнь, проведенная мной в добровольной изоляции, исчезнет в дыму, как исчезли их жизни. Свастика на стене – знак, что я наконец должен воссоединиться с ними. И когда я об этом думаю, то чувствую такой покой и такое блаженство, каких не чувствовал ни разу в жизни, сколь бы я ни преуспел.