Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Стоя перед вокзалом, они слышали звук, который доносился изнутри, и этот звук напоминал хор. Хор отчаявшихся людей, разрушенного прошлого, разбившихся иллюзий, смерти, исторгшейся из комфорта повседневной жизни. Так огонь свистит в ветвях под порывами ветра во время лесного пожара.

Филипп обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Париж. Он поднял глаза к небу и замер: клочковатый дым марал безупречную синеву, такую яркую, словно кисть только что нанесла ее на холст. Дым был черен и сиз, как травление на офорте. Он надвигался яростно и нахраписто, взлетал вместе в ветром, будто хотел убежать к солнцу, этот дым состоял из ошметков того, что скорее исчезнет, чем покорится.

На станции в Реймсе яблоку негде было упасть, встревоженные толпы стекались со всех городских улиц и окрестных деревушек. Даже Гюставу Доре не под силу было бы изобразить неприкаянность этих людей, лишенных всякой надежды и уверенности. Филипп любил звуки, как позднее полюбит его сын, и теперь он остановился, вслушиваясь в говор толпы, облаком плывущий над ними. Вокзал был наэлектризован людским отчаянием: дети на руках (каким-то образом они догадывались об опасности, и это читалось на их личиках); мужчины, обремененные ответственностью за свои семьи; старики-ветераны и их жены, опечаленные тем, что снова война у порога; представители власти, которые хоть и стараются выполнять свой долг, тоже подавлены и испуганы.

Узнав, что ни одного поезда на Швейцарию не будет, Филипп и Катрин не упали духом. Никто, кроме них, не шел от вокзала в город, и, бредя против людского потока, парижский виолончелист и его жена чувствовали, что, гонимые каким-то безумием, они почти покинули мир живых. Не зная, куда они идут и где окажутся, они шли, упорно шли навстречу опасности, догадываясь, что скоро должны умереть.

Бульварами кто-то припозднившийся и отставший от своих еще спешил в сторону вокзала, но боковые улицы совсем обезлюдели.

– Здесь нет ни одной гостиницы, – сказала Катрин, оглядывая длинную улицу с жилыми домами, полупогруженными в летнюю тень.

Медный свет проливался с карнизов и труб, по-прежнему озаренных солнцем, а там, куда не пробивался солнечный луч, чернел мрак.

– В гостиницу мы точно не пойдем – немцы первым делом реквизируют их для офицеров.

– Тогда где же мы остановимся? Мы ведь здесь ни души не знаем.

– Поспрашиваем.

С севера и северо-востока слышался отдаленный грохот артиллерии.

– У нас есть по меньшей мере день, уж точно несколько часов. Найдем что-нибудь.

Ему бы хоть половину той уверенности, с которой он говорил это ради спокойствия Катрин.

Так они шли в тени деревьев и, добравшись почти до середины последней из множества улиц и улочек, увидели витрину и вывеску над ней: «Кондитерская пекарня Миньонов».

Пекарня была закрыта, Филипп заметил проблески света из какой-то комнаты в глубине, как будто от камина, а может, кто-то на ходу заслонил или отразил свет фонаря или лампы. Филипп постучал в филенчатую дверь.

– Закрыто у них, – сказала Катрин. – Пекари встают ни свет ни заря.

– Внутри кто-то ходит. – Филипп снова забарабанил по стеклу, вежливо, но настойчиво.

Уже доносилось близкое гудение тяжелых моторов – танки или броневики.

– Я думал, у нас есть хоть несколько часов, – сказал Филипп.

– У нас их нет.

Никто не вышел.

– О боже! – вскрикнула Катрин, заметив в конце улицы первые машины, возглавлявшие бесконечную колонну бронетранспортеров, штабных автомобилей и грузовиков, стремительно пересекающих пространство между домами под ярким солнцем.

Филипп поставил виолончель на тротуар и крепко обнял жену. В разрыве домов на противоположном конце улицы параллельно первой теперь двигалась еще одна, точно такая же автоколонна. Бежали минуты, тысячи единиц транспорта, артиллерийские орудия, танки текли мимо непрерывной рекой. И это была лишь малая часть непомерной, ошеломительной мощи, устремленной на Париж. Филипп уже видел такое во время Великой войны, но для Катрин это было внове.

Застекленная дверь отворилась. За дверью, все еще придерживая ее левой рукой – ведь он пока еще понятия не имел и даже представить себе не мог, что нужно этим незнакомцам, – стоял приземистый мужичок лет за пятьдесят, волосы у него были с проседью и такие же пепельные усы, завязки белого передника висели параллельно синим полоскам на серых штанинах. Это был Луи Миньон, трижды раненный ветеран предыдущей войны, пекарь, кондитер, глубоко верующий католик, супруг Мари, отец Жака и спаситель Филиппа Лакура, Катрин Лакур и еще не родившегося их ребенка – Жюля.