Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

План требовал, чтобы даже белье для стирки соответствовало размерам, поэтому, хотя Катрин и была более хрупкой, чем Мари, ни один предмет не поступал в стирку, пока его правдоподобно не поносит кто-то из Миньонов. Одежда Жюля никогда не оказывалась в общей стирке, Катрин сама стирала ее в раковине, и одной из его игр стало безмолвное перемешивание белья в мыльной воде.

Все четыре года, проведенные в темно-коричневых стенах, не было всего того, что занимало их время в нормальной жизни: работа, игры, покупки, путешествия, развлечения, прогулки, визиты, встречи. Вместо этого они читали, мечтали, как заживут после войны, шепотом вспоминали о том, что любят, и учили Жюля, который благодаря такому воспитанию развился необычайно рано. День-деньской родители читали ему, пока он сам не научился читать. В силу обстоятельств и отсутствия выбора, начав читать в трехлетнем возрасте, он читал все, что передавалось через входной люк чердака: Виктора Гюго, Мольера, даже Вольтера, ничего практически не понимая, но ему нравилось звучание слов. Родители учили его зачаткам музыкальной грамоты, обещая, что, когда она наполнится звуками, его ожидает замечательная жизнь. Даже если это было вне его разумения, его пичкали младенческими версиями математики, философии, истории и рассказывали печальную историю их жизни – то, что обычно маленьким детям не обязательно знать, разве что по принуждению полубезумных родителей или войны. Им просто почти нечем было заняться эти шестнадцать часов вынужденного каждодневного безделья, кроме как учить, разговаривать и мечтать. И постоянные учения, и главная игра, научившая Жюля внезапно прекращать игру и замирать на месте даже с поднятой ногой, а потом мягко ставить эту ногу совершенно неслышно даже для него самого. Несмотря на родительские рассказы, он считал эту и все прочие странности совершенно нормальными. Он был счастлив, несмотря на несчастье родителей, ведь они были рядом, они любили его так крепко и так преданно. Это был его мир, но в августе 1944-го этот мир рухнул.

Весна 1944-го была необычайно жаркой и сухой, и в июне, когда союзники пробивались сквозь живые изгороди и вся Франция дышала надеждой, погода стояла доселе невиданная. В мансарде под обитой медью крышей день и ночь держался почти невыносимый зной. Трех отдушин и одного распахнутого оконца, выходящего в сад, было недостаточно, и Филипп открыл еще и люк, чтобы воздух циркулировал. Это сработало, да так хорошо, что столб сквозняка поднимал дыбом волосы Катрин, когда та выглядывала из люка в кладовую на третьем этаже. Они закрывали глаза и воображали, что это ветер с моря. Как и по всей Франции, в Реймс августовский зной вступил незадолго до прихода передовых частей наступающих американских войск. К тому времени, как Третья армия Паттона зажала немцев в Реймсе, зной спал, будто в знак уважения к предстоящей битве.

Шестнадцатого августа автоколонны, похожие на те, что в 1940-м везли немцев на запад через Реймс, текли уже в обратную сторону, их стало даже больше, поскольку теперь, спустя четыре года, многие пути к отступлению были отрезаны, особенно на севере, где Германская армия потерпела сокрушительное поражение. День и ночь они вливались в Реймс, на грани между паникой и боевой отрешенностью. Теперь они не просто проследовали сквозь город, оставив лишь малую часть – небольшой гарнизон, как тогда, наступая на Париж, – теперь они остановились. Их было так много, что пришлось сворачивать на более узкие улочки, которые быстро запруживались военным транспортом, стоящим гуськом, бампер к бамперу, дымящимися полевыми кухнями, возбужденными солдатами в камуфляже и оборонительными позициями на ключевых точках, обложенными мешками с песком, где устанавливались противотанковые орудия, злополучно известные восьмидесятивосьмимиллиметровки, вытянувшие дула вдоль бульваров или поперек площадей, расчертив все въезды на секторы обстрела.

Немцы с улицы Миньонов разграбили пекарню в первые же полчаса, забрав муку, сахар и масло, и с той поры Миньонам не удавалось выйти из дому, чтобы пополнить запасы. Да и вообще в городе мало где можно было добыть продовольствия, разве что выпросить у стоящих на бивуаке немцев. Воды в доме было достаточно, зной ослабел, Жак не осмеливался покинуть дом, все хранили относительное спокойствие и ждали. В сумерках, когда сгустились тени и с улицы стало невозможно что-либо заметить в щели отдушин, Филипп выглянул наружу и сообщил: